Задача изложения научных течений, господствующих в определенную эпоху, по сути своей распадается на две части: одну — узкую, и другую более обширную. Течения эти должны быть отнесены к историческим источникам соответствующей специальности и рассматриваться как органическое следствие предшествующих научных движений. В то же время они должны быть выведены из общих источников, предопределяющих для каждого времени развитие отдельных систем знания, зачастую без ведома самих исследователей. В то время, когда психиатрия только начинала становиться наукой, в том смысле, в каком она и сейчас рассматривается большинством из нас а именно: частью медицины и тем самым естествознания в то время естественно-научное исследование находилось под знаком дарвинизма, а в общенаучном мышлении того времени господствовали идеи материализма. Мы знаем, как эти воззрения привели наших медицинских исследователей не только к определенному решению проблемы взаимоотношений духа и тела, но вместе с тем и к грубо механическим представлениям о нашей психике.

Влиянию упрощенного дарвинизма психиатрия, как и другие отрасли медицины, обязаны введением ряда идей, часто повторяющихся вплоть до нашего времени, хотя и не всегда с новой проверкой первоначального, подлинного их содержания. Своеобразные реакции, свойственные человеческой нервной системе, рассматриваются как наследственный осадок переживаний многочисленных предшествующих поколений, определенные болезненные симптомы, как остаток расовых древних защитных приспособлений, как освобождение первоначальных стремлений и волевых импульсов или как возвращение к архаически-примитивным формам мышления. Точно также и многие, если не все, врожденные или в ранней юности перенесенные болезненные состояния рассматриваются как инфантилизм, как пережиток прежней, давно пройденной человечеством ступени. Другие болезненные состояния мы, наперекор всем имеющимся данным биологии, и поныне еще объясняем наследованием признаков, приобретенных во время индивидуальной жизни, или, что лично мне кажется более приемлемым,— влиянием неблагоприятного отбора. Таким образом, эти болезненные состояния объясняются явлениями вырождения, вызванными главным образом нашей цивилизацией,—наше социальное устройство нарушает и искажает естественную природу вещей, как ее представлял себе Геккель, задерживая естественную эволюцию человечества.

Для историка, который позднее, задним числом, будет рассматривать идейные течения не только в нашей специальности, но и вообще нашего времени, несомненно будет чрезвычайно интересно установить, как эти дарвинистические, материалистические и механические представления, примерно на рубеже нашего столетия, в значительной мере вытесняются или в лучшем случае переплетаются с метафизически-романтическими элементами. Переплетаются и пересекаются, ибо не всегда метафизическая установка находится в сознательном противоречии с материалистической. Не всегда она представляется одним из неизбежных в развитии каждой науки качаний маятника. Наоборот, довольно часто материалистические и сверхчувственные идеи уживаются рядом. Разумеется, мистика, допускающая подобный синтез хотя бы лишь как преходящее явление, представляется весьма своеобразной: бедная идеями, сухая, без размаха, без силы и без веры в самое себя, она является безнадежно бесплодной. Это та мистика, которая не в состоянии выдвинуть ни одной значительной идеи, ни одного гениального художника. Вместо этого, однако, она питает целую армию медиумов и телепатов на ряду с «вычисляющими» животными. Метапсихология, которая, невидимому, лишь для того борется с материализмом, чтобы самой закончиться в материализации; и метафизика, которая вопреки всей нарочитой темноте своего языка тар плохо скрывает свое наставнически-рационалистическое ядро, что, быть может, уже сейчас можно сказать, что она когда-нибудь окажется первым актом к новому откровению.

Нельзя отрицать того, что соединение грубо материалистических и довольно сырых романтических представлений имеет место и в нашей современной психологической и психиатрической литературе; и, больше того, — что именно здесь она принимает иногда формы, которые можно объяснить, но отнюдь не извинить отсутствием философского образования у врачей. Приводятся фантастические психологические интерпретации, выставляются телепатические, спиритуалистические и мозго-мифологические положения якобы на феноменологической основе, злоупотребляя именем Гуссерля или же без того. Самые разнородные концепции — естественно-научные, художественные и философские — преподносятся в чисто литературном освещении, и, если кто-нибудь все же попытается проникнуть сквозь это нагромождение слов, то ему указывают, что все эти результаты получены путем внутреннего созерцания и таким образом не могут быть опровергнуты естественно-научными или логическими доводами. Это как раз тот пункт, на котором расходятся умы. Невозможно перебросить мост между теми, кто не представляет себе науки без научных логических доказательству теми, кто считает возможным добиться научных результатов методами религиозных пророков.

В виду всей этой путаницы можно, конечно, только приветствовать тот факт, что за последние два десятилетия со все возрастающей силой обнаруживается стремление гносеологически установить границы психиатрического исследования и заново пересмотреть методические основы.

Совершенно очевидно, что особый, двойственный характер, свойственный симптомам,— то более телесных, то более психических душевных заболеваний и особая насущность вопроса о взаимоотношениях тела и духа именно от нас, психиатров, требует особенной отчетливости и ясности в постановке проблемы. Мы знаем, сколь много мыв этом отношении обязаны Ясперсу (Jaspers), но можно, однако, не преувеличивая, сказать, что и сейчас еще многие понятия, которыми мы с полной беспечностью оперируем ежедневно, настоятельно требуют основательного критического пересмотра. Одного лишь не должна забывать ни одна из работ этого рода, а именно: что психиатрия [я цитирую здесь философа Хонигсвальда (Honigswald)] «по методическому смыслу постановки вопроса, а также структуре и расчленению своих понятий является естественной наукой», и что даже психология, куда бы ее ни причисляли, «в своей сущности и во всей сфере ее проблем» никогда не сможет освободиться от всякой зависимости от физиологических задач. Об этом очень часто забывают в последнее время. Со всей серьезностью произведены были попытки извлечь психиатрию из общей системы медицины и заново обосновать ее как ветвь науки о душе. Незачем говорить о том, что попытка эта потерпела полную неудачу. Надо только представить себе, что еще сто лет тому назад с такой же решительностью, как и сейчас, нам запрещалась всякая ссылка на мозг и вообще на телесные явления, а также всякое применение анатомических, неврологических и серологических методов работы. При таких условиях мы знали бы о прогрессивном параличе еще меньше, чем о схизофрении. Чистая психиатрия не только практически, но и научно столь же невозможна, как, скажем, внутренняя медицина в качестве простой ветви химии или же офтальмология как отдел физики.

Самое курьезное во всем этом то, что многие из этих философствующих наростов, точно так же как и многие заскоки мифологии мозга и психоанализа, в конечном счете базируются на недоразумении. Все они ссылаются на феноменологию Гуссерля. При этом, однако, упускают из виду тот факт, что сам Гуссерль настоятельно рекомендует естественным наукам «отделить границы догматического исследования от критических постановок вопроса» и «не останавливаться в своих изысканиях из-за гносеологических предрассудков, о правильности и неправильности которых должна судить философия, равно как и неоднократно приведенное Гуссерлем разъяснение, что «чистая феноменология не есть психология», «что не случайные разграничения областей и терминологии, а принципиальные причины исключают возможность отнести к ней психологию»; что, наконец, психология есть опытная наука, наука о фактах, реальностях, тогда как феноменология стремится установить «не какие-либо факты», а исключительное познание сущности.

Таким образом, когда мы в настоящее время говорим о феноменологическом исследовании в психологии и психиатрии, то это может означать две совершенно различные вещи. А именно: либо философское обоснование психологии, само по себе необходимое и желательное, и которого, как раз по Гуссерлю, не должно дожидаться при психологическом и психиатрическом анализе фактов, либо же это может обозначать нечто, что на самом деле связано с Гуссерлевской феноменологией лишь общим названием, именно, всем понятное в настоящее время стремление прежде всего узнать, что происходит в психике здоровых и больных людей. Это та именно феноменология, которой многие из нас сознательно занимаются и которую в особенности Ясперс пытался систематически обосновать. Она не обозначает, конечно, какого-либо принципиально нового направления, и если в последнее время для нее все же искали новое название, то причиной этому являлась исключительно необходимость отграничить ныне господствующие в психиатрии психологические течения от прежних, от которых они во всяком случае отличаются самым резким образом. Это и есть как раз то, что больше всего характеризует современную психиатрию: совершенно «определенная психологическая установка, свойственная, впрочем, не только нашей специальности, но и всей нашей научной эпохе. О психологическом направлении в психиатрии можно было говорить еще в предшествующем поколении. Но психология того времени,—и она являлась необходимой фазой в развитии нашей науки, ибо только она преодолела психологическую спекуляцию— горько обманула нас в своих практических результатах. Ныне мы уже не верим в то, что человеческую душу можно разобрать подобно часам, и мы не верим в какой бы то ни было психологический метод, который пуще всего боится соприкосновения с душой, как таковой.

Таким образом, экспериментальная физиологическая психология почти совсем исчезла из психиатрических клиник. Ее место заняла психология соотношений, психология, которая, будучи освобождена от всего балласта мифологии мозга и былой атомизации души, знакомит нас с комплексом душевных процессов у здоровых и больных, раньше всего в возможно чистом виде, затем, не разрывая на части, стремится понять их в целом, выводя их из душевных предпосылок. Соответственно с этим психология эта на первый план выдвигает темперамент и характер, установку и способность к реакции, среду и переживания; психология, исходящая не из абстрактных, малокровных схем, а из живых объектов и потому одинаково не отвергающая ни наблюдений из области психологии в обыденной жизни, ни психологических истин, высказанных во все времена знатоками человеческой души в литературных произведениях. Эта именно психология господствует в настоящее время в психиатрии; и здесь она не ограничивается регистрацией того, что видит, например, описанием какой-нибудь формы безумия, а стремится найти разветвленные корни его гнева. При этом она не удовлетворяется одними лишь внешними проявлениями болезни и тем, чем больные и здоровые считают возможным с нами поделиться, а пытается проникнуть и в те неясные, скрытые связи душевной жизни, которые до недавнего времени еще либо вообще оспаривались наукой, либо же прикрывались избитым термином «бессознательных душевных явлений».

Ясно, что попытка научного проникновения в эти глубины души связана с громадными трудностями и что она таит в себе опасности. Еще Крепелин указывал на источники ошибок, неизбежно связанных с художественным воспроизведением патологических процессов. Я не отрицаю этой опасности, но я хотел бы все же подчеркнуть, что психопатология, которая пожелала бы вовсе отказаться от таких воспроизведений, должна была бы отказаться и от самой себя. Психология, которая исключила бы все субъективное, задушила бы свое собственное содержание. Простое установление, что больной не только молчит и медленно двигается, но что он грустен, уже содержит в себе субъективное решение, и между таким установлением, и, например, Кречмеровским представлением сенситивного бреда отношений методологически разница лишь количественная. Мы никогда и не отказывались от этого метода. Можно спокойно признать, что как остроумные замечания о психопатологических состояниях, которые постоянно так радуют нас у Вернике, так и те большие психологические картины болезней, которыми мы обязаны Крепелин у, возникли совершенно одинаковым образом. Они так же мало имеют общего с представлениями Вернике о мозговой механике, как и с апперцепционной психологией Вундта. Тем, что в них справедливо и непреходяще, мы обязаны непосредственным психологическим наблюдениям и способности искусственно оживлять эти наблюдения.

Я, лично, вижу существенную опасность современного психологического направления еще и в других областях. Не подлежит сомнению, что отношения к психологии не только обыденной жизни, но и той, которая изобретается поэтами и писателями, навели многих непризванных на путь чисто литературных произведений,— путь, который, разумеется, был бы невозможен во времена господства анатомических и неврологических представлений. Тернистый путь кропотливой работы, который обычно должны преодолеть научные пионеры, здесь, повидимому, отсутствует или, вернее, он настолько малозаметен, что при попытке пройти его не всегда удается миновать несчастных случаев. Такого рода ошибки сами собой исправляются при дальнейшем развитии. Тем серьезнее представляется мне другая опасность, которая как раз в последнее время, как это, впрочем, случилось уже однажды во времена М¨биуса—снова стала надвигаться, а именно: что психология, исходящая из патологических случаев, для того чтоб отсюда проникнуть в область здорового, очень легко смешивает нормальные реакции с болезненными и нормального человека с психопатом. Если проследить, например, развитие понятия «схизоид» за последние годы, то все же придется допустить, что при все большем разведении патологический элемент в конце концов окончательно исчезает и остаются лишь свойства общие всем людям вообще.

Таким образом, мне кажется, опасность современного психологического направления в психиатрии лежит не столько в самом методе установления фактов, сколько в тех заключениях, которые выводятся из этих фактов.

Я сам давно уже выдвигал, как существенный критерий функциональных психозов и психопатических конституций, то обстоятельство, что и здоровый человек может пережить эти болезненные состояния, и Ясперс подчеркнул тогда основную разницу между этими «понятными» и причинными связями. Но то, что справедливо для развития параной, для психогенной реакции и истерических конституций, неприменимо, по моему мнению, ни к параличу, ни к схизофрении. Разумеется, манию величия у прогрессивного паралитика мы должны объяснить совпадением слабости суждения с эйфорией или же некоторые формы старческого слабоумия будем анализировать по А. Пику (Pick); столь же несомненно следует считать успехом, когда Блейлер в его мастерском изложении раннего слабоумия в запутанных речах схизофреников или в их безумных представлениях видит определенный вид расстройства формального мышления. Но это есть психология объясняющая, а не понимающая (постигающая), психологические же толкования, которые пытаются вникнуть в психологию прогрессивных паралитиков и схизофреников, являются, по моему мнению, ошибочным мышлением. Одно и то же состояние невозможно свести одновременно к грубому и — с психологической точки зрения — бессмысленному нарушению цельности нервной системы и вместе с тем выводить его из определенных нормально-психологических предпосылок.

Мы, противники психоанализа, оспариваем толкование его, а не приводимые факты. Это следует, по моему мнению, подчеркнуть в виду различных полемических замечаний по этому вопросу. То, что больные говорят и делают и то, что врач-психоаналитик повествует об их поведении, этого (как фактов) никто еще не оспаривал. Но из этих фактов вовсе не следует, например, то, что истинный смысл полового акта заключается в стремлении мужчины вернуться в тело матери, или же что зуб представляет собой своего рода первичный penis. Недавно Шильдер (Schilder) высказался в том смысле, что факты и результаты нельзя опровергнуть логическим путем. Я допускаю это для фактов, для результатов же, которые получаются путем умозаключений, это положение неприменимо. И когда Шильдер далее полагает, что психоанализ хотя и находится в противоречии с старой логикой, которую он называет «школьной логикой», но согласуется зато с более новой, которая возвращается от формулы к непосредственному созерцанию, к интуитивному проникновению в сущность вещей, то практически это должно обозначать лишь следующее: дискуссия по поводу психоаналитических утверждений противникам психоанализа воспрещается по той причине, что утверждения эти установлены путем внутреннего созерцания. Это, как известно, и есть то самое обоснование, при помощи которого Рудольф Штейнер отклоняет всякое возражение против своего антропософического учения. Я не знаю как отнесся бы Гуссерль к этой Ссылке на его феноменологию, но я знаю наверное, что науки о фактах, каковыми и являются ведь психология и психопатология, не станут отрекаться от «школьной логики», признаваясь в верности методу «внутреннего созерцания».

Я убежден, впрочем, что психоаналитическое направление уже перешагнуло вершину своего развития и что не в очень далеком будущем можно ожидать спокойной оценки его исторического значения. Во всяком случае, кажется нам, движение это следует рассматривать как исторически необходимый этап — в противном случае это значило бы сомневаться в логике научной эволюции. На самом деле только учение о бессознательном в таком виде как его защищает Фрейд, ввело в психологию и психопатологию такие механизмы, которые вначале только под этим флагом и могли быть приняты Что еще важнее однако, — это следующее: необходим был именно необычайный успех психоаналитической школы, — а успех этот был действительно необычайным — для того, чтобы психология и психопатология снова вернулись к своим настоящим задачам. Только потому, что официальная психологическая наука раньше так чуждалась действительности, что она так мало знала об истинных душевных переживаниях и потому что каждому, кто стремился узнать что-нибудь о «душе», тому подавались камни вместо хлеба, только поэтому возможен был вообще успех психоаналитической школы Фрейда. Фрейдовская школа содержит в себе так много отталкивающего Отсутствие критики, когда фантастические рассказы отдельных лиц выставляются в качестве объективных истин, хитроумная диалектика, узаконяющая невозможнейшие логические прыжки, беззастенчивость, с которой гипотезы нагромождаются на гипотезы без всяких доказательств, и, наконец, необычайная переоценка половых мотивов давно бы лишили эту школу всякой привлекательности еслиб в течение долгого времени психоанализ не был единственным направлением, которое пыталось охватить душевные явления как целое. Время это уже позади нас. Но еслиб даже психоаналитическая волна вскоре схлынула, то все же мы должны с благодарностью признать, что она смыла довольно большое количество запыленных остатков чисто лабораторной и кабинетной психологии.

Именно те, кто, подобно мне, убежден в том, что психиатрия никогда не отойдет достигнутой ныне психологической установки, не должны отрицать того, что соматические задачи нашей науки также заслуживают быть сильнее подчеркнутыми, чем это практиковалось многими в последние годы. Несомненно, серология достигла больших успехов, точно так же как открытая Вагнер фон Яурегом (Wagner v. Jauregg) чисто биологически обоснованная терапия металюэса всегда будут рассматриваться как одно из наибольших достижений нашей эпохи. Довольно много говорилось, по крайней мере в программных статьях, и о внутренней секреции и о химии психозов. Однако, неврологическое или, вернее, мозго-патологическое направление в течение долгого времени оставалось заброшенным. Весьма симптоматично, что такой выдающийся исследователь как А. Пик в конце своей академической деятельности и в заключение замечательных клинических работ в одном методологическом этюде считает необходимым снова обосновывать и оправдывать неврологическое направление в психиатрии. Правда, надежды, которые некогда связаны были с именем Мейнерта (Meynert), не оправдались, и гениальная попытка Вернике заново построить клиническую психиатрию на узком фундаменте учения об афазии навсегда, невидимому, потерпела крушение. Однако, все это не дает оснований отказаться от тех средств, которые нам дает в руки неврологический метод работы. Вполне возможно ведь, что польза, извлеченная психиатрией из столь многочисленных во время войны ранений мозга, была бы значительно большей, еслиб существовало большее количество психиатров, интересующихся неврологией.

Впрочем, растет число признаков, указывающих на то, что маятник начинает возвращаться обратно. Психические последствия энцефалита у детей показали, что не все то, что мы до сих пор причисляли к психопатиям, может быть объяснено наследственно-биологически или же понято психологически. Другими словами: область функциональных расстройств на основании новых данных и по сейчас еще должна быть сужена в сторону органических заболеваний. Та же эпидемия энцефалита снова выдвинула возможность локализации (анатомии) некоторых болезненных расстройств хотя бы под совершенно новым углом зрения. И, наконец, установленная как будто связь некоторых так называемых стриарных синдромов с шизофреническими со стояниями снова приблизила возможность мозго-физиологического метода рассмотрения кататонических симптомов, введенного Вернике и как pas в этой одной области давно уже и с большим успехом применявшегося Клейстом (Kleist).

Не совсем такое значение, какое она имела лет 20 назад, придается сейчас также гистопатологии нервной системы, анатомии психозов. После больших успехов, связанных с именами Ниссля и Альцгеймера, развитие гистопатологии пошло больше вглубь, и одновременно с этим психологическое направление в психиатрии несколько ослабило первоначальную тесную связь обеих дисциплин. Будем надеяться, что и то и другое окажутся преходящими явлениями.

Правда, резко изменились и наши основные воззрения относительно возможностей анатомического обоснования психиатрии. 20 лет тому назад в этом отношении все казалось чрезвычайно простым. Это было то время, когда обоснованная Кальбаумом (Kalbaumm) клиническая концепция была на высоте своего успеха. Ныне можно сказать, что эти успехи, помимо целеустремленной работы Крепелиновской школы, в существенном были достигнуты благодаря необычайной простоте их предпосылок. В то время мыслили чрезвычайно прямолинейно. Тому, кто вообще хотел считаться клиницистом, достаточно было знать отдельные болезненные формы. Однородной была этиология, однородными патогенов и анатомия и в особенности однородными представлялись течения и исход заболеваний. В тех случаях, когда это действительно имело место, общность этиологии, патогенеза и патологической анатомии становилась несомненной для этих случаев. Это было то время, когда сам Ниссль даже истерию считал таким расстройством, паталого-анатомические основания которого почти так же ощутимы, как и при параличе, а все попытки психологически интерпретировать истерические симптомы считал ненаучными, понятие же о «функциональных душевных болезнях» рассматривал как источник фундаментальных ошибок.

Времена быстро изменились. Почти непосредственно за докладом Ниссля чистая истерия объявлена Гохе функциональным заболеванием в том смысле, что она не обусловлена патологической анатомией и никогда не может быть обусловлена ею. В 1906 г. тот же автор решительно оспаривает догмат патолого-анатомической обусловленности всех психозов, и притом в более общей форме. Сомнение не относилось, конечно, к болезням, которые обычно заканчиваются психическим дефектом и для которых поэтому может быть выставлена анатомическая основа. Точно также, само собой разумеется, что сомнение это не распространялось на основное убеждение о связях всех психических явлений с материальными мозговыми процессами вообще. Самым решительным образом оспаривалось лишь то утверждение, что в основе всех душевных расстройств лежат патологические мозговые процессы примерно того же типа, как при прогр. параличе. Вместе с тем отсюда вытекал вопрос, существуют ли вообще какие-либо надежды получить от патологической анатомии помощь для разделения картин заболеваний вообще.

Натиск Гохе против господствовавшего в то время направления не ограничился, как известно, этой борьбой против анатомических догматов. Его сомнение касалось вообще идеи отдельных болезненных форм. Представление это казалось ему не идеалом, как это было у Крепелина, а лишь фантомом, и стремление к удовлетворительной клинической группировке всех психозов было объявлено им утопией, столь же безнадежной, как попытка очистить мутную жидкость путем постоянного переливания в новые сосуды.

В то время Гохе упрекали в чисто негативистической критике, препятствующей якобы развитию науки, не заметив при этом те положительные импульсы, к которым эта критика приводила. Но сам Гохе отнюдь не ограничивался одним отрицанием. В своем учении о синдромах, которое он хотел поставить на место отдельных болезненных форм, он указывал на определенные внутренне связанные симптомокомплексы, на определенные стойкие комбинации постоянно повторяющихся элементарных душевных процессов, заложенных, повидимому, предуготованных в нервной системе и обнаруживающихся поэтому под влиянием различных воздействий. Он ссылался при этом на эпилептический grand mal, которому организм также не должен учиться, но который осуществляется, как только он вызывается какой-либо— безразлично какой именно—причиной.

Старшие из нас помнят решительное и всеобщее отрицание, которым встречены были эти еретические идеи на нашем собрании психиатров всего лишь 18 лет тому назад (в Мюнхене), и все же уже тогда намечалось подтверждение взглядов Гохе. В 1909 г. Бонгеффер (Bonhoeffer), основываясь на многолетних наблюдениях, выступил с учением об экзогенных симптомо-комплексах. Он показал, «что грубые экзогенные повреждения самого различного характера в существенном создают аналогичные острые психические симптомы. Бонгеффер думал поэтому, что, быть может, было бы целесообразнее говорить в этих случаях о формах психических реакций, о типах экзогенных повреждений, чем о настоящих психозах.

Таким образом понятие об отдельной болезненной форме было подорвано в своих наиболее казалось бы защищенных позициях — со стороны экзогенных органических психозов. В том же самом году я сам, находясь в значительной мере под влиянием Гохе, пытался, говоря о функциональных психозах, доказать, что здесь не может быть речи просто об отдельных болезненных формах в смысле тогдашней Крепелиновской школы, что эти постоянно наследственно возобновляющиеся формы переходят одна в другую, переплетаются в отношении своих симптомов и всегда остаются связанными с нормой плавными переходами; что все они, соответственно своему происхождению, представляются всегда психологически понятными, но что именно поэтому они не могут обладать патолого-анатомическим субстратом, как при прогрессивном параличе. При таком положении вещей совершенно безнадежно отграничивать эти заболевания друг от друга сколько-нибудь точным убедительным образом. Именно, не остается ничего другого, как внести в этот динамический (текучий) процесс некоторый естественный систематический порядок путем установления типов.

Впрочем, как Бонгеффер, так и я уже тогда указывали на наблюдающуюся иногда комбинацию функциональных и экзогенных синдромов. Так, например, Бонгеффер наблюдал, как периодически наступавший функциональный психоз, вследствие осложнения некомпенсированным пороком сердца, приобретал новый более экзогенный оттенок, и я сам пытался объяснить аналогичным смешением функциональных и органических факторов инволюционные психозы, симптоматология которых является столь разнообразной потому, что инволюционные соматические расстройства встречались каждый раз при различных душевных предрасположениях. Таким образом, здесь уже, как сказали бы ныне, речь должна итти о многомерной диагностике.

Между тем в практической работе все чаще замечалось, что клиническая школа достигла границы своих возможностей. Мне самому всегда казалось, что книга Г. Л. Дрейфуса (Dreyius) о меланхолии и работы Г. Шпехта (Specht) об отношении параной к маниакально-депрессивному психозу явились последними вехами в этом попятном пути. Если одна единственная функциональная душевная болезнь в конце концов поглотила все остальные, если от функциональных психозов под конец остался только один маниакально-депрессивный психоз, который, помимо старой простой мании и меланхолии и периодических и циркулярных психозов, должен был охватить, с одной стороны, самые легкие циклотимические формы вплоть до такого типа как Гете, с другой стороны, ведущие к слабоумию инволюционные психозы и в большинстве случаев неизлечимое сутяжное помешательство (как известно, позднее к этому присоединились еще навязчивые состояния, сердечные и желудочные неврозы и многое другое) — что же это все обозначало, как не отказ от поисков отдельных болезненных форм в этой функциональной именно области? Что дело обстояло точно таким же образом и для экзогенных форме, само собой вытекало из дальнейших работ Бонгеффера.

Таким образом, та фаланга с которой столкнулся Гохе при новом резюмирующем изложении своей точки зрения в Киле в 1912 г., уже не являлась больше столь замкнутой и внутренне крепкой. Зимерлинг (Siemerling) открыто присоединился к его взглядам, между тем как Крепелин все еще предостерегал от них. Как сильно изменились обстоятельства с тех пор, отчетливее всего видно из работы Крепелина 1920 г. Здесь не только принимаются экзогенные формы реакций Бонгеффера, но развиваются также идеи, в значительной степени совпадающие с идеями Гохе. Особенное значение придается тому факту, что «многочисленные выражения психозов раз навсегда предопределены предуготованным устроением конституций человеческого организма и поэтому всегда, при наличии соответствующих предпосылок, протекают одинаковым образом. Зависимость такого рода болезненных явлений от предуготованных устроений организма часто должно было бы выразиться в том обстоятельстве, «что они не ограничиваются определенным болезненным процессом, но могут быть вызваны в той же форме различными болезнетворными воздействиями». Таким образом, мы вынуждены до крайности ограничить положение, по которому то или иное расстройство характерно для определенной именно болезненной единицы. Это означало не больше и не меньше как отказ от самых основных предпосылок до-нынешнего клинического направления. Руководители клинической школы примкнули к взглядам Гохе.

Между тем клиническая работа давно уже овладела областями, открывшимися благодаря устранению старых догм, и уже собрала ценные плоды. После нескольких лет, в течение которых мы находились под угрозой задохнуться в чисто отрицательной критике, наступило время энергичной деятельности, общее направление которой лучше всего обнаруживается в развитии учения о параное. Здесь Шпехт (Specht), Фридман (Friedmann) и Гаупп (Gaupp) — чтобы назвать хотя бы самые крупные имена — ввели чисто психологический способ анализа, проследивший генезис безумия. Однако, путь к нашим нынешним взглядам стал свободным лишь после падения догмата об отдельных болезненных формах. Только с тех пор как утратил смысл вопрос о том, страдает ли нервный мужчина или истерическая женщина, выражающие идеи ущерба, неврастенией, истерией, меланхолией или параноей, оказалось возможным исследовать построение этих болезненных состояний так, как это в последнее время сделали Кречмер, Керер (Kehrer) и другие. Что психологическое рассмотрение такого рода состояний само собой должно было привести к наследственно-биологическим вопросам, к вопросу о предрасположении и его происхождения, о темпераменте и характере, а также о телесной обусловленности и далее к исследованию среды и переживаний, что при этом приняты были во внимание экзогенные факторы в соматическом смысле, могущие понизить сопротивляемость организма, и что, наконец, из этих взглядов возникла совершенно новая точка зрения для психотерапии,—все это для клинициста подразумевалось само собой. Создавшаяся таким образом общая картина характеризуется тем, что Бирнбаум в своих весьма удачных программных статьях изложил как строение психоза и структурный анализ.

В рамках реферата невозможно проследить все те импульсы, которые возникли ид этих новых точек зрения. Давно уже у нас возникла мысль о том, что определенные психопатические предрасположения и многие психозы имеют своей телесной причиной эндокринные расстройства, о которых мы сейчас почти что ничего не знаем. Кречмер, как известно, поставил дальше вопрос о том, могут ли такие эндокринные расстройства проявиться не только в известных психических реакциях, но также и в определенном строении тела, и не могут ли таким образом существовать закономерные соотношения между строением тела и характером. Биология наследственности попыталась использовать для своих целей мысль, исходящую из законов Менделя, что в основе психозов лежат не отдельные болезненные формы, а иногда множество болезненных факторов, и хотя и не исходит ныне из полиморфизма наследования и исключительно наследственной передачи того или иного болезненного предрасположения, но пытается все же объяснить бесконечное многообразие фактически наблюдаемых болезненных картин сплетением нескольких здоровых и болезненных тенденций в одном и том же человеке.

Таким образом, в сравнительно короткое время постановка вопросов совершенно изменилась. Из догматов клинической школы не осталось почти ни одного. Больше того — именно в последнее время подвергается также сомнению вопрос о том, может ли определенная форма неблагоприятного исхода свидетельствовать о взаимной связи всех тех психозов, при которых он наблюдается, и может ли этот исход оправдывать отделение этих психозов от других излечимых психических заболеваний. Мы знаем, то даже прогрессивный паралич поддается лечению и что процесс может быть приостановлен. Относительно раннего слабоумия давно уже было установлено, что оно не всегда ведет н полному отупению. Сейчас возникает также вопрос: являются ли конечные состояния при шизофрении вообще чем-либо отличным от какой-либо формы неблагоприятного исхода различных других психических заболеваний. То, что кататонические синдромы в тесном смысле не специфичны и могут следовать за всевозможными нарушениями, известно уже давно. Равным образом и в других, областях нашей специальности — я напоминаю о Делире и Корсакове—всегда считалось общепринятым, что качественно одинаковые вредности приводят одних к временному, излечимому психозу, а других к более длительному или вовсе неизлечимому дефективному состоянию, и что картины этих состояний в обоих случаях долгое время могут быть одинаковыми. Таким образом можно допустить, что в отношении шизофренических процессов дело обстоит сходным образом. И здесь течение и исход зависят не от принадлежности к той или другой болезненной единице, но, как и во всей остальной патологии, от соотношения сил организма и болезнетворной причины. За последнее время я неоднократно обращал внимание на то, что между определенными шизофреническими и некоторыми симптоматическими психозами не только в отношении симптоматологии, но также и в отношении особых обстоятельств их возникновения (во время родов например) имеется далеко идущее совпадение, и что отличие часто заключается еще в том, что в одном случае наступает исцеление, а в другом спорадическое слабоумие. Однако, одно это обстоятельство, т. е. различие в исходе, как говорит весь наш клинический опыт (я напоминаю здесь о туберкулезе легких), само по себе не является основанием для разделения, т. е. для признания различных форм заболеваний. Таким образом вполне возможно допустить, что шизофренические синдромы, включая дефективные состояния, в целом представляют собой не что иное, как определенную форму экзогенных реакций, которые если не всегда, то по крайней мере во многих случаях предсуществуют (предуготованы) в мозгу еще до соответствующих повреждений.

Все это вопросы, на которые можно ответить лишь после долгой кропотливой работы. Работу эту необходимо провести в исследуемой области со всех сторон. Психологические, неврологические, серологические и анатомические методы должны быть применены на ряду с методами наследственной биологии и конституциональной патологии. Ни один из них не должен претендовать на то, что он один приведет нас к цели. Вряд ли существуют такие методы и принципы исследования, которые одновременно удовлетворяли бы полностью всем задачам и всякой концепции: даже наиболее плодотворные идеи когда-либо и в чем-либо должны быть исчерпаны. Так, например, я вполне убежден, что различие между. органическим и функциональным, которому в данном докладе уделено достаточно внимания, не следовало бы доводить до крайности. В некоторых случаях, как указал Шпехт, вопрос может свестись лишь к количественной разнице, например, вызывает ли определенное расстройство обмена гомономные, т. е. в моем смысле функциональные и психологически объяснимые картины болезней, или же гетерономные,

т. е. органические. Но от этого не меняется то,, что естественная исходная точка при анализе экзогенных а и органических психозов лежит в мозгу, для изучения же функциональных заболеваний в психике, и притом в нормальной психике. И когда исследователи, исходящие из различных точек зрения, приходят к одним и тем же результатам, из этого можно будет заключить лишь то, что каждый на своем пути проник достаточно далеко в область нашей проблемы.

Разумеется, будет очень хорошо, если каждый исследователь не будет слишком долго упускать ив виду ни результаты своих товарищей по работе, ни изначальный предмет нашего исследования — живого больного. Как раз в возрастающей специализации нашего предмета, на которую многие возлагают столь большие надежды, лично я усматриваю большую опасность.

Сверх всего, мы во всяком случае не должны терять связи с пройденной научной эпохой. Лишь ее достижения — мы знаем как велики эти достижения — создали возможность нынешней нашей работы.