Все клинические проблемы и сама проблема типичного клинического описания зависят от уровня, по мнению каждого автора, предпочтительного среза шизофренических нарушений. Если последним оперируют «слишком низко» — на нижнем дементном или позднем уровне, или «слишком высоко» — на «шизоидном» или раннем уровне, то есть риск, что он мы получим всего лишь карикатурную картину, утрированную или блеклую. Завершая исторические исследования проблемы и стремясь отнести ее к периоду состояния параноидной формы шизофрении, мы надеемся коснуться — в самой сердцевине этой типичной формы психоза — клинического ядра, к которому сходятся и где перекрещиваются все нарушения, более или менее производные или рассеянные в начальных, конечных и различных типичных клинических формах шизофрении.

Фундаментальный синдром шизофренического расстройства

Шизофрения «несоответствующая (discordante), «делирантна» и «аутистична». Эти три фундаментальных аспекта типичной клинической картины мы и должны рассмотреть. Без сомнения, большинство авторов не считает больных, страдающих шизофренией, бредящими и выделяет в шизофреническом роде для обозначения бредящего больного, страдающего шизофренией, особый вид, называемый «параноидным». Но такая позиция кажется нам необоснованной уже из-за того, что шизофреническая структура, как мы увидим, включает и объединяет эти три серии нарушений. Все проблемы, поставленные данной формой психоза, заходят в тупик именно из-за того, что шизофрению не считали «бредовой болезнью», не признавали, что основным нарушением шизофрении, пусть его обозначают такими выражениями как «аутизм», «разлад», «расстройство», «интроверсия» и т. д., является бредовое нарушение отношений объекта с реальным миром. Вот почему, напомним, описываемый нами тип будет здесь формой, называемой «параноидной».

I. Несоответствие

«Detachement» (Жанэ), «Zehrfahrenheit» (Ziehen), «scission» или «Spaltung» Блейлера, «интрапсихическая атаксия» (Штрански) — вот концепции, выражающие всю бессвязность, отсутствие связности и единства сознания и личности больного, страдающего шизофренией. Термин «discordance» — «несоответствие» (Шалэн) резюмирует их всех так, что Блейлер мог сказать (конгресс в Женеве-Лозанне, 1926): я понял его и принял. Именно клинический характер, выделяясь, станет «дезагрегацией» — «распадом», который уже угадывается в «дискордантных» проявлениях первоначальных фаз психоза. Естественно, подобное понятие имеет значение только из-за эмпирического содержания, которое придает ему клинический анализ, и мы увидим, что это содержание достаточно богато и специфично, чтобы быть выдвинутым на первый план описания.

Указанная «диссоциация» вскрывает и расстраивает все модальности психической жизни до такой степени, что ее симптомы можно описать в гносео-интеллектуальной сфере, в инстинктивно-аффективной сфере и в сфере поведения. Но если необходимо описать в таких различных плоскостях воздействия шизофренического распада, то важно также не потерять из виду, что все симптомы обладают общим характером.

I. Общие черты

Прежде всего сегрегативная декомпозиция — разложение психической активности представляет наблюдателю объективные специфические качества больных, страдающих шизофренией. Это «физиономические» или структурные черты, которые в силу своего постоянства свидетельствуют о том, что речь идет об изменении самой формы психики. Такими формальными изменениями, в которых отпечатывается и отражается процесс диссоциации, являются:

а) Амбивалентность. Этот основной симптом был прекрасно изучен Блейлером (1911, с. 43^4). Он стал предметом таких фундаментальных исследований, как работы J. Boutonnier (1938), E. Poenau (1937), P. L. Goitein (1944) и др. Его встречаешь в интеллектуальном плане, в плане аффективном и плане волевом (амбитендентность) в виде раздела, в противоречивых терминах (утверждение — отрицание; желание — страх; любовь — ненависть; проявление воли — отсутствие ее и т. д.), во всех операциях или психологических состояниях. Множество побуждений, выбор, аспекты суждения, оттенки чувств вместо того чтобы растворяться в необходимом единстве действия, существуют в потенциальном и бесконечно открытом конфликте. Таком конфликте, где больной, страдающий шизофренией, постоянно будет демонстрировать сомнения, парадоксы, безволие и противоречия.

б) Причудливость. Именно это слово постоянно встречается в каждой строчке клинического наблюдения больных, страдающих шизофренией, и на каждой странице работ, посвященных шизофрении.

С причудами, то есть с необычным сочетанием качеств, которые производят странное и фантастическое впечатление и, как кажется, отражают приводящее в замешательство парадоксальное и алогическое намерение. Определенная таким образом, «причудливость» является одним из фундаментальных качеств шизофренического мышления, своего рода манерное, барочное нарушение соответствия мышления и поведения, которая одновременно проявляет и обусловливает деформацию, навязанную всей психической жизни. Последняя превращается в фантастическую напыщенность, теряя способность идти своим чередом.

в) Непостижимость. Создается впечатление, что все шизофренические симптомы окрашены загадочным светом, будто речи, жесты, злоба, благородство, планы или приветствие больного, страдающего шизофренией, могут быть постигнуты только за слоем неразгадываемого смысла, всегда требуют некоей мистической и странной основы. Между больным, страдающим шизофренией, и кем-то другим вроде стоит стена непонимания. Мысли, намерения и действия больного, страдающего шизофренией, несут нечто туманное и герметически закрытое: за каждой мыслью и экспрессивным выражением стоят задняя мысль и определения из области бессознательного. Таким образом, символизм продуктов мышления этого больного, его аффективные отношения или взаимосвязи, в свою очередь, выявляют нарушение структуры мышления, которая, утратив возможность в достаточной мере отстраниться от слоя вымышленного, остается как бы спаянной с противоречивой множественностью идеоаффективных «комплексов», на которые подразделяется инстинктивно-аффективная инфраструктура психического существа.

г) Отстраненность. Наконец, психическое раздвоение, какими бы терминами его не называли, во всех формах включает еще один феномен: явление ретракции — отдаления или ухода в себя. Именно то, что называется «потерей жизненного контакта с реальным» (Минковский), «интроверсией» (Юнг), «анахоретством» (Vinkler, 1954) и т. д. Далее увидим, что «аутизм» не ограничивается этим нарушением, как часто говорят. Скорее здесь речь идет просто о невозможности открыться миру и о центростремительном притяжении внутрь себя, как будто об отвлечении внимания от происходящей жизни в сторону субъективного полюса. Такая неспособность спроецировать себя в мир и радоваться ему, такое стремление рассеяться в потоке субъективного, такая диспропорция между «внутри» и «снаружи» существования составляют постоянную инфраструктуру симптомов шизофренического раздвоения, которые сообщают ему многие клинические черты: «рассеянность», «мечтательность», «противоречие», «причудливость», «негативизм», «пристрастие и безучастность относительно внешнего мира». Таковы общие и формальные черты, присущие симптомам, из которых складывается синдром несоответствия (discordance), который проявляется — в клиническом плане — в дисгармонии совокупности умственных операций, функций и состояний, составляющих психическое существо. Приступая к перечислению различных клинических аспектов этого синдрома «сошедшей с оси» или «потревоженной» психической жизни («Verrilcktes Seelenleben», если пользоваться выражением Ясперса), не будем терять их из виду.

I. Несоответствие в сфере мышления

Очень сложно отделить функционирование содержательного мышления от его диалектических операций; очень сложно отделить также нарушения мышления от языковых нарушений и других психических выражений (поведение, эмоции, чувства и т. д.). Вместе с тем под названием шизофренических нарушений мышления большинство клиницистов, отмечая свойства, присущие нарушениям процесса образования идей, потоку «ассоциаций», рассудочному мышлению, исследовали то, что обычно называется «нарушениями умственных функций», «нарушениями хода мысли» или «формальными нарушениями мышления», нарушениями, которые, естественно, ставят проблему психометрических тестов и анализов психической структуры Роршаха. Но нарушения современного мышления (Берце, Engelson) не отражают всех нарушений мышления, поскольку существуют также более или менее постоянные изменения вербальной системы и системы логической. Поскольку вопрос о том, вызваны ли эти вербальные и логические нарушения глубинными и базовыми нарушениями мышления или же они являются глобальным результатом делирия, очень противоречив, то мы опишем их, не считая их патогенность синдромом искажения вербальной системы и синдромом искажения логической системы.

Этот аспект клинического и психопатологического анализа «раздвоения» («Zerfahrenheit» немецких авторов) был предметом бесчисленных исследований. В первых (Masselon, C. Pascal, Ziehen, Weygandt) анализировались, прежде всего, в эпоху Крепелина и в «духе» времени, нарушения внимания, ассоциации идей, памяти и т. д.: термины, позаимствованные из психометрических работ, о которых будем говорить далее. Но, начиная с Блейлера (1911) и особенно после исследований Е. Домаруса (1923-1927), К. Берингер (1924), Е. Минковский (1927), Берце и Gruhle (1929), появилось большое количество публикаций на эту тему; особо отметим работы Карла Шнайдера (1930), Берлуччи (1933), Zucker (1939), Выготского, Каза-нина и Hofmann (1944), Фр. Минковска (1945-1950), J. Burstin (1949-1951) и др.

1) Нарушения элементарных функций и формальной структуры мышления

Очевидно, что «шизофреник» проявляет и ведет себя как субъект с нарушениями функционирования умственной активности адаптации. Но он проявляет себя и как разумное существо. Вот первый парадокс, с которым мы тут же столкнулись. Прежде всего опишем, не давая никакого трактования, эти парадоксальные нарушения.

Внимание, психическая концентрация слабая и иногда почти сводится к нулю у тех больных, о которых Дид и Гиро говорят: «Они слышат не слушая и видят не глядя». Тулуз и Миняр (1911), а позже Барюк и Морель (1928) считали такой дефект синтеза, психической «интеграции» очень важным. Но большинство наблюдающих, и среди них Блейлер, были поражены изменчивым и избирательным характером нарушений и их соответствием странностям и капризам больного.

Иногда кажется, что свойства памяти «восстанавливать и фиксировать» полностью поражены. Например, Wells и Martin (1923), J. C. Foster (1920), Simmins (1933), F. J. Curran и Schilder (1937) отметили количественный дефицит памяти, а также некоторое парадоксальное «нарушение соответствия» материала, исследуемого с помощью тестов. И из этого следует, что и «нарушения памяти» имеют вызывающий недоумение, а иногда систематический характер. В частности, это случай известных «избирательных амнезий», которые являются скорее систематическими «неузнаваниями» (Л¨ Галлэ, 1953). Больные забывают, кто они по профессии, что они женаты, свою собственную личность. Псевдовоспоминания, выдумки не менее фантастичны. Например, они рассказывают о путешествии, в котором никогда не были, но добавляют: «Возможно, это я вспоминаю ради вас». Эти странные воспоминания, избыточные или стертые, сами по себе изменчивы; то они предстают «в целом», то почти в неразличимых деталях; они разворачиваются в атмосфере беззаботности, мечтательности и переменчивости («аутистическая память» Ж. Делэя, 1942). Нарушения связности — это те, которые чаще всего проявляются во вздоре, несообразности мыслей и их несуразном построении. Если в связи с Египтом все думают о пустыне, о пирамидах, то больной, страдающий шизофренией, по этому поводу упоминает, например, Северный полюс, чемпиона-велосипедиста или куб, как будто один аспект или упоминание об образе имеет больше шансов всплыть и развиваться, чем значимое ядро понятия. Символические ассоциации сексуального содержания, невероятные последовательности, самые любопытные и барочные эволюции— те, которые проще всего образуются. Юнг (1907) и Блейлер (1911) долго изучали ассоциации у шимпанзе. Блейлер (с. 29-31) в своих опытах с помощью наводящих слов отметил большой разброс реакции во времени, приверженность предыдущему наводящему слову, стереотипу в ответах, эхолалию, скудость мыслей и повторение одних и тех же идей, оригинальность ответов (что особо подчеркивали Кент и Розанов), причудливость ассоциаций, в которых отражается смешение сновидения и реальности, склонность к косвенным, опосредствованным ассоциациям и, наконец, вторжение аффективных комплексов. Последняя черта особенно ярко проявляется в «остротах», «остроумных мыслях» этих больных. Часто цитируют шутку, приводимую Домарусом: «Какое сходство вы видите между Христом, сигарой и сексом?» — «То, что все они окружены: Христос — ореолом, сигара — кольцом, а женский пол — взглядом мужчин». Такой способ думать туманными аппроксимациями и удаленными приближениями очень типичен. Ничего удивительного в том, что ослабления цепи ассоциаций напоминают о глубинном сходстве с нарушениями абстрактной мысли (Greenblatt и Solomon, 1953).

2) Нарушения хода мысли и поля сознания

Именно эти нарушения поражают сильнее других из-за прерывистости течения мыслей, которая, как кажется, постоянно подчинена не просто неясным, но недоступным определениям. Эти нарушения, в частности, исследовал Карл Шнайдер (1922-1930), они образуют то, что уже долгое время называют «диссоциированной мыслью» (Ziehen).

Первым делом можем упомянуть о нарушениях скорости мышления. Чаще всего речь идет о замедлении потока образования мыслей, как будто мысль путается, топчется на месте, продвигается мелкими шажками или нерегулярными и непредсказуемыми скачками. Особенно примечательны пропуски, разрывы, которые создают впечатление резких изменений направления, неожиданные и неуместные мутации. Нить мысли извивается, путается или прерывается. (По словам Карла Шнайдера изменяется «Springhaftigkeit», откуда неспособность установить необходимый для образования мысли континуум.)

Почти патогномонично явление остановки мысли (barrage). Речь идет о своего рода «fading mental» (Гиро и А. Дешан, 1932): больной останавливается, замолкает, безучастный к продолжению того, что занимало его разум, а через несколько мгновений вновь нащупывает нить разговора или переходит к другой теме… Другой часто отмечаемый симптом проявляется в феноменах стагнации, стерильной пробуксовки мысли; деноминации (Sommer) предметов, неопределенного манипулирования ими (Leupoldt) — вот самые примечательные проявления этой глубокой тенденции к персеверации и формированию нескончаемых серий (Wankel и Lawrenz, 1952). Реже происходит наоборот: наблюдается головокружительная персеверация нарушения скорости мышления, поражающая быстротой и многословием. Но эти нарушения касаются не только «скорости» и «текучести образования» мыслей, они проявляются вместе с разладом в мыслительной продукции. На самом деле мысли уже не следуют друг за другом в порядке, который сам по себе служит гарантией их ясности. Они ускоряются и сливаются в более или менее хаотический поток, который обнаруживает сомнения, смешения, засорения, производные, подмены и безучастность к самому зарождению мысли (это серия нарушений, объединенная Карлом Шнайдером под названием «Faseln», то есть инкогеренции). Двумя наиболее очевидными чертами этих нарушений являются расплывчатость мысли и ее запутанность. Расплывчатость — следствие поверхностного и недифференцированного характера психических процессов, остающихся по-прежнему как бы «в зародышевом состоянии» (Карл Шнайдер). Запутанность — результат избытка подробностей и неспособности идти прямо к цели. Перемешаны артикуляции и цезуры, которые должны быть присущи рассудочному мышлению. Поток мыслей действует анархически в переменчивом избытке образов, смешных сопоставлений и символов.

Классическим стало говорить, как это делают Крепелин, Блейлер, Gruhle и др., что у больных, страдающих шизофренией, нарушений сознания не существует. Если под этим подразумевают нарушения ясности, отсутствие точности, то вместе с тем с оговоркой об изменчивой и туманной атмосфере, в которой разворачиваются психические процессы больных, особенно в тех фазах оцепенения, которые германоязычные психиатры называют «Benommenheit» (см. Блейлер, с. 182). Но после Е. Минковский, Карла Шнайдера и школы Хайдельберга (Берингер, Майер-Гросс и др.) кажется очевидным: именно в той мере, в какой клинические описания мышления больного, страдающего шизофренией, соотнесены с «гипотонией поля сознания» (Берце), существенным образом изменилась сама структура актуального чувствительного опыта. Много нарушений, описанных выше как нарушения хода мыслей, входят в такое изменение «пережитого», которое образует «основу» феноменов несоответствия шизофренической мысли и, как увидим далее, первичного бредового опыта. Причудливость ассоциаций, их дробление, формальная абстракция (Barison, 1934), некоторые аспекты «рационализма» и «геометризма» (Е. Минковский), раздвоение между формой и содержанием мыслей и т. д., — таковы структурные изменения интенционального течения сознания, выявляющие разрушение его структуры, фундаментальное потрясение непосредственных пространственно-временных данных пережитого опыта. Именно в таком значении Ф. Фишер (1930), W. Betzendahl (1937), V. von Gebsattel (1939), Л. Бинсвангер (1933-1942) отмечали у больных, страдающих шизофренией, утрату основных качеств пережитого во времени и пространстве опыта, насыщенность временной мысли внутренним пространством и очень глубокий распад феномена времени с преобладанием прошлого. Дид и Гиро отмечали, что часто эти больные употребляют наречия пространства вместо наречий времени, а Е. Минковский («Le Temps vecu», 1932) выявил статические и пространственные тенденции, которые противостоят естественному движению психической динамики (мы вновь встретим эти симптомы далее, поскольку они действительно представляют собой как бы самую суть нарушений шизофренического мышления).

Все эти нарушения — предмет ежедневного клинического анализа дискордантного мышления, ибо демонстрируют утрату связи и гармонии, интрапсихическую атаксию, как говорил Штрански. Так и больной, страдающий шизофренией: как только он пытается описать скою клиническую картину, то предстает больным, который может быть и оставаться весьма разумным, но глубоко изменившимся в применении и эффективности своих умственных операций (это первая фундаментальная черта его несоответствия).

Клиническая проблема измерения умственных способностей больного, страдающего шизофренией

Естественно, кажется соблазнительным, но сложным подвергнуть этот тип больного психометрическим испытаниям. Соблазнительно, поскольку таким образом надеются уточнить, по возможности эксплицитно, существование и степень снижения их умственных способностей вообще или дефект их специфических способностей. Сложно, потому что с этими субъектами трудно входить в контакт и поддерживать его [1], а еще потому, что можно заранее предвидеть, что их низкие или нулевые достижения так и не позволяют ответить на вопрос: правда ли, что исследования такого типа невозможны или же результаты являются всего лишь следствием странностей и капризов, которые зачастую могут изменять эти результат так же наверняка, как и проблематичный «Verblodung» их разумности. Вот почему такие исследования одновременно многочисленны и неудовлетворительны. Так, к примеру, в книге Маселона (1902) и Паскаля (1911) найдем изложение первых исследований при помощи «тестов», примененных в начале столетия (время реакции, измеренное хронометром, испытание сенсорного внимания и т. д.). В большинстве работ той эпохи (Крепелин, Ziehen и т. д.) выявлены парадоксы ответов и капризные результаты тестов. Этот первый вывод продержался вплоть до недавнего времени.

Так, Max Lewin (1931) в результате проведения различных тестов на измерение интеллектуального уровня находил «умственный дефект», который, казалось, связан с нарушениями ассоциаций идей и идеовербальной инкогерентностью. Heuyer и Л¨ Гийан (1932) в продолжение первых попыток измерять умственное ослабление при ранней деменции опубликовали несколько приложений классических тестов Бине, Симона и де Термана, чтобы показать с помощью «точных опытов», что у этих больных наличествует относительный умственный дефект, затрагивающий некоторые — самые комплексные и сложные — формы психической активности.

Среди более поздних работ, посвященных этой проблеме, в частности англо-саксонской школы, мы должны отметить прежде всего те, в которых предпринята попытка, например с использованием шкалы Стэнфорда-Бине, изучить коэффициент умственного развития групп больных, страдающих шизофренией, по сравнению с нормальным населением. С. Е. Тгарр и E. B. James (1937) нашли, что этот коэффициент ниже, за исключением группы параноидных больных, а L. I. Kendig и Ричмонд (1940) по исследованию 500 случаев подтвердили, что такой коэффициент у больных, страдающих шизофренией, ниже, чем среди нормального населения. Очень сложно делать выводы из работ такого рода в том, что касается умственного дефекта, по поводу которого до сих пор не известен ответ на вопрос: от чего он зависит — от болезни или от предпсихотического интеллектуального уровня? Попытались также уточнить существование, значение и разнообразие «уровня эффективности» больных, страдающих шизофренией, прибегая к шкале Векслера—Белльвю и к другим тестам на интеллект, группируя целую серию вербальных опытов, исследований словаря, информации и действия. К примеру, A. I. Rabin (1941) выявил более высокий уровень больных, страдающих шизофренией, благодаря на информацию и понимание и их более низкий уровень при собирании предметов и особенно в опытах на цифрово-символический кодекс. Сам Д. Векслер (1941) выявил тип дисперсии того же рода; для него первоначальный более низкий уровень на сходства, контрастирующий с повышенными показателями в словаре и информации, имел бы патогномоничное значение. A. Magaret (1947) подчеркнул (для больных, страдающих шизофренией) более высокий уровень словаря и информации и более низкий по отношению к арифметическим рассуждениям, при этом самые низкие показатели обнаружились в опыте на цифрово-символический кодекс. Но одна из черт, чаще других подчеркиваемая авторами, которые предприняли психометрическое исследование больных, страдающих шизофренией— высокий коэффициент изменчивости и флуктуации при различных повторных тестах. Именно это выявляют, в частности, J. Mc Hunt (1936), М. Дэвидсон (1937), Л. И. Кендиг и Ричмонд (1940), A. I. Rabin (1941). Одна из самых парадоксальных вариаций — та, что была зарегистрирована J. W. Layman (1940) под влиянием амитала натрия: больные, подвергнутые такому воздействию, были способны улучшить показатели.

Итак, проблема снижения умственных способностей в значении Babcocka уступила место многочисленным важным, но противоречивым работам. Если, например, сам Babcock (1933) считает типичную дисперсию признаков («scatter») показательной для снижения умственных способностей больных, страдающих шизофренией, то Кендиг и Ричмонд гораздо более осторожны в своих выводах и считают, что речь идет скорее о «functional impairment» (функциональном поражении), чем о постоянном снижении умственных способностей. Д. Рапапорт в своем знаменитом труде («Diagnostic psychological testing», 1945) характеризует шизофрению через дефект вербальных операций и тенденцию к сильной дисперсии вербальных субтестов и показателей шкалы Векслера—Белльвю. В 1945 году Shakow, применяя тесты Стэнфорда—Бине, Army alpha и Кента — Розанова, приходит к выводу, совпадающему с клиническим впечатлением, которое производят страдающие шизофренией больные, а именно: существует нарушение в равновесии функций и операций мышления. Этот вывод во многих работах сопутствует мнению, выраженному Heuyer и Le Guillant: речь идет о нарушениях интеллектуальной сферы высокого уровня. Вскоре мы увидим, что в глазах Ю. С. Казанина и Е. Ханфманна (1938) говорится прежде всего о нарушениях концептуального (познавательного) мышления.

В недавно представленной диссертации А. Ракло (Париж, 1954), исследуя вопрос о том, существует ли шизофренический «образец» снижения умственных способностей, пришел к отрицательному выводу. Он изложил работы Brechera, Olcha, Джонсона и Гарфилда. В исследовании Левина (1948) 5 специалистов должны были оценить диагнозы, поставленные Векслером (ПО пациентов, среди которых 45 больных с диагнозом «шизофрения»). Ракло говорит, что результаты свидетельствуют, будто соответствие диагнозов было на грани статистического значения, таким образом различие, выявленное посредством тестов, было лишь чуть-чуть больше того, что получили случайно…

M. Greenblatt и H. C. Solomon (1953) при исследовании 116 страдающих шизофренией больных до того как они были лоботомированы, более решительно воспользовались многомерным методом. Они разработали метод наблюдений, который задействует многие дисциплины, а также сочетает 29 факторов (например, состояние напряженности, способность к синтезу, опыт с пословицами эмоционального содержания, тесты на сходство, лабиринт Porteusa, некоторые «социологические и психологические переменные» и т. д.), по которым они затем высчитывают родство. Из таких наблюдений следует, что существует две категории больных, страдающих шизофренией: у одних способности к абстракции и интеграции сохраняются, они объясняют внутреннее напряжение определенным способом общественных отношений и словесного выражения, а другие в разладе, так сказать, со сниженной способностью к абстракции, они не испытывают внутреннего напряжения и утратили способность выражать свое неудовольствие словами или поведением в обществе.

Как видно, мы не считаем, что, завершив эту серию психометрических исследований, существенным образом продвинулись, и действительно, они измеряют последствия, не умея достаточно четко сформулировать их определение. Парадоксальные вариации операционных способностей больных, страдающих шизофренией, относительно случайный характер снижения умственных способностей, по крайней мере при глубоких формах, прекрасно демонстрируют то, что нам уже известно о несоответствии мышления больных, страдающих шизофренией. Констатация факта, что при испытании с помощью разнообразных тестов эти больные в той или иной степени терпели неудачу, совершенно очевидно не мешает считать этот провал— как, например, С. М. Кэмпбелл (1943)— зависящим от «шизофренического поражения» («schizophrenic surrender»), не сводимого просто-напросто к понятию умственного ослабления.

Тест Роршаха в шизофрении

Естественно, проекционный тест, лучше всего соответствующий «изучению мира форм», был широко использован в качестве инструмента клинического наблюдения и даже диагностики. Например, Фр. Минковска (1941) считала, что «диссоциативный процесс гораздо более чисто отражается при тестировании, чем при клиническом обследовании, которое подтверждает такую интенсивность позже», a B. Klopfer и D. M. Kelley в своей знаменитой работе (1942) применяют тест Роршаха в испытании, которое позволяет прояснить случаи с сомнительной диагностикой. Сам Роршах в «Psychodiagnostic» отмечал оригинальность ответов, соседство очень хороших и очень плохих форм, слишком низкий средний процентный показатель F+ относительно кинезии и т. д. как типичные черты шизофрении. После этого Enke (1927), Макс Мюллер (1929), М. Блейлер (1934), W. Scalweit (1934), S. J. Beck (1938), Фр. Минковска (1940 — 1950) широко использовали в своих работах все богатство трактования этих исследований, хоть порой и не без скептицизма (Barison, 1954). Прежде всего отметим, что в протоколах или в выводах бесчисленных опубликованных работ снова встречаются те же типичные клинические черты: склонность к стереотипам, дробление мышления, негативизм в виде постоянного отказа от рисунков, причудливость ассоциаций, парадоксальные контрасты. Бек, например, говорит, что «больной, страдающий шизофренией, скользит к тому, чего он не может достичь, так, будто бы мир избегает его», потому что совокупность ответов и реакций на тест проявляют фантазию его психических процессов. Такое клиническое и даже феноменологическое использование теста примечательно, к примеру, в исследовании, которое Л. Бинсвангер посвятил случаю Юрга Зюнда (1946). Но, помимо такого интуитивного применения теста, сделана попытка описать в виде технической картины категории шизофренических черт проекции форм.

В целом можно составить своеобразное изображение, состоящее из этих черт, перечисляя наиболее постоянный характер форм и интерпретаций в протоколах больных, страдающих шизофренией: значительная изменчивость ответов; большое число ответов; сокращенное время реакции; отказ от рисунков; смешение хороших и плохих форм; G/гуанин, зараженный гетерогенными отложениями (например, печень респектабельного человека); D. G., dG., Dbl (составляющие плохие формы); пониженный К.; повышенный С.; обозначение цветов (очень плохой прогноз); высокая частота анатомических ответов (в частности, упоминание половых органов); большое количество позиционных ответов (обращение к пространственной структуре изображений) и т. д. Напомним об очень интересной работе, проделанной Skalweit, где он сравнивал больных, страдающих шизофренией в острой процессуальной фазе, и больных, страдающих шизофренией в реманентной фазе: он считает, что шизофренический процесс влечет за собой изменение типа внутреннего резонанса — от интровертного к экстравертному.

Также много занимались тем, чтобы с помощью теста Роршаха выявить некий способ диагностики шизофрении и органического дементного типа, описанного Пиотровским. В то время как при органическом дементном ослаблении преобладает персеверация, в шизофренических состояниях отмечают краткое время реакции и фрагментацию и разделение форм.

Здесь следует упомянуть о работах Франсуаз Минковска, потому что ее великой заслугой было то, что она противопоставила два типа Роршаха: тип эпилепсии и тип шизофрении. Прекрасное изложение этой концепции найдем, в частности, в ее сообщении на Конгрессе в Монпелье (1942). Ей показалось отличительным в шизофренических ответах преобладание подробностей и особенно отдельных деталек. Фрагментация, изолирование, разделение частей рисунка равняется настоящему «анатомическому препарированию». Такие выражения, как «срез», «фрагменты», «разрезанный надвое», «разделенный пополам», очень показательны для столь специфического способа восприятия внешнего мира. Геометрические и анатомические, а именно остеологические формы отражают абстрактный, окоченелый и бесчувственный характер раздробленного опыта больного, страдающего шизофренией.

3) Искажение вербальной системы

Без сомнения, те симптомы, которые мы только что описали как типичные для нарушений формального мышления, включают и предполагают такие же типичные нарушения речи, поскольку образование понятий неотделимо от его словесного выражения. Думать «извилистый и прерывистый» неизбежно означает говорить «извилистый и прерывистый». Также многие симптомы (деривации, конденсации, пропуски, бессмыслицы, остановки, внезапное прекращение речи) встречаются в двух регистрах: смысловом и вербального формулирования.

Вместе с тем нарушения в речи, дискурсе, стиле, словаре и т. д. настолько значительны и часты, что в описании фундаментального синдрома шизофрении им отводят особое место. Они были изучены, проанализированы, препарированы с точки зрения психологии мышления, поэтического языка, правил фонетики и лингвистики многими авторами. Назовем среди наиболее значительных работ о форме отчуждения языка такие: Tanzi (1889) и Neisser (1890), Seglas (1890), Штрански (1905), Крепелин (1910), Клейст (1913), S. Galant (1920). За последние десятилетия следует отметить работы Pfersdorff (1913-1941), G. Teulier (1922), М. С¨пас (1929), H. Sullivan (1947), Карла Шнайдера (1926-1930), G. Foster (1930), C. Pottier (1930), E. L. Bryan (1933), J. Delmond (1937), Woods (1938), J. Bobon (1952).

Мы объединяем все эти нарушения под названием «искажения» (distorsion), ибо шизофренический язык в целом действительно претерпевает такую деформацию, которая накладывается на всю вербальную систему в виде систематического несоответствия самого смысла его употребления. Именно это H. S. Sullivan (1940) называет «паратаксическим искажением». Шизофренический же язык характеризует то, что, по словам В. Л. Вудса (1938), он «эгоцентричен». Можно было бы сказать, что он еще более «эксцентричен». Таким образом, сказав, что страдающий шизофренией больной уже не употребляет слов в значении «языка племени», но превращает такое употребление в личный узус, можно было бы на этом остановиться, при этом любые анализы примененных способов в определенной мере тщетны. Но вместе с тем такой анализ необходим, чтобы показать невероятную изобретательность, вызванную к жизни потребностью говорить не так, как другие, и неспособностью поддерживать связь с другими. Итак, мы опишем: а) нарушения вербального поведения (разговора); б) изменения материальной вербальной системы; в) изменения смысла слов (неологизмы) и г) общие черты идеовербальной парафункции.

а) Нарушения вербального поведения (разговора)

Серьезно нарушены использование словесного запаса и связанное с ним поведение. Прежде всего больные могут не говорить (мутизм или полумутизм) или довольствуются отдельными словами, произносимыми «сквозь зубы», шепотом. Но можно наблюдать и удивительную «вербигерацию», быструю и виртуозную, требующую неимоверной скорости высказывания. Одна из наиболее типичных форм «дискурса больных, страдающих шизофренией» — монолог, индивидуальное собеседование с единственным собеседником, который по-настоящему интересует больного — им самим, при том что контакты с социальной средой отброшены, если не прерваны вовсе. Приступы вербальной импульсивности, когда больные говорят, но так ничего и не скажут (Блейлер), чаще всего носят оскорбительный, богохульный или непристойный характер (копролалия, неудержимые и итеративные речи); какими бы редкими они ни были, они слишком типичны, чтобы не быть упомянутыми. Еще гораздо более симптоматичная черта шизофренической странности — «говорение невпопад», будь то в виде ответов невпопад, будь то в виде спонтанных речей, неадаптированных к ситуации. Иногда это явление «ответов невпопад» называют «синдромом Gansera». (Если больного спрашивают, бывал ли он уже в этом саду, он отвечает, что Наполеона погубила французская кампания ⁶⁷). Особенные черты такого «Vorbaireden» — нелепость ответов, совершенное безразличие больного, который, кажется, не замечает обескураживающего действия своего ответа, а также часто абстрактный характер неадекватного высказывания. Это нарушение расценивается некоторыми клиницистами как первичное нарушение (H. Burkhardt, 1933). Еще чаще этой манеры «быть на Луне» является рассеянность во время разговора. Последняя как бы удерживает больного, страдающего шизофренией, вне обменов любезностями и общественного интереса; удивленный настойчивостью или самим присутствием собеседника, он отвлеченно изречет «Как-как!», что является одним из наиболее верных признаков едва ли состоявшейся «встречи» с больным, сложности войти с ним в контакт. Эта неадекватность дискурса превращает его в нечто типа словесных сновидений, которые напоминают нам о том, что Крепелин (1910) в своих исследованиях о языке сна назвал «акатафазией»— явлением, характеризуемым тем расстоянием, которое разделяет дискурс и идеическую интенциональность, расстоянием, которое в конечном итоге завершается вербальным «невестьчемизмом», языком, «не согласующимся» в выражении и намерении.

б) Изменения материальной вербальной системы

Будучи материальным субстратом языка, тон и голос тоже подвержены странным искажениям и изменениям, как в том, что касается «интонаций» и «тембра» (шепот, глухой или гнусавый голос, хрипота, дентализация, необычные ударения, мямление и т. д.), так и относительно ритма (ускорения, неожиданные всплески или синкопы в манере говорить, чередующиеся торопливость и замедление). Иногда высказывание делают еще более странным шумы-паразиты (вздохи, прищелкивание языком, храп, сопение, кашель, откашливание и т. п.). Наконец, возникают более или менее постоянные нарушения артикуляции слова (заикание, сюсюканье и т. п.). Эти дислалии (Seglas) уже давно были исследованы Meringerom и Майером (1895) и R. Mignot (1907), и на их описания по-прежнему можно ссылаться.

Но материальная система языка включает не только движения, с помощью которых происходит артикуляция, она включает и слова в качестве таких, что обладают постоянной формой. В языке же больных, страдающих шизофренией, достаточно часто встречаются изменения этого словесного материала из-за изменений, вводимых в фонетическую структуру слов. Наиболее типичными из этих искажений и деформаций лингвистического материала являются столкновение слогов, пред- и постпозиция части слова, загрязнения, подмены, удвоение начальных гласных, инверсии, элизии гласного, повторяемые флексии и т. п. Возможно, здесь играют роль законы деградации фонем, каковыми они были выведены лингвистической наукой: диссимиляция (по Граммону, а позже Vendryes), назализация гласных, слабость интервокальных согласных или окончаний слов (по Meillet). На самом деле, весьма вероятно, что автоматическая регрессия осуществляется в соответствии с данными законами, но представить модель этих патологических вариаций, которые в конечном итоге действительно зависят от изменения смысла языка, может скорее психологическая и собственно «семантическая» ориентация лингвистики (Гумбольд, Herbart, Brunot, Breal, E. Pichon). Использование целых или полных фонем, целостность и изменяемость словаря действительно зависят от более широкой психической структуры. Так, к примеру, словарь страдающих шизофренией больных, согласно J. Whitehorny и G. K. Zipfу (1943), ближе словарю детей, чем взрослых. (Эта работа забавно построена на статистике наиболее употребляемых в ежедневном общении слов и в «Улиссе» Джойса!..). Таким образом, беря начало в глобальном изменении психической жизни (М. С. Лебединский, 1938), искажения слов, выбор вербального материала состоит в более «семантической», чем «фонетической» подмене, если обратиться к классификации Н. П. Татаренко (1938).

в) Изменения смысла слов (неологизмы)

Те слова, которые так часто меняют смысл или обладают многими значениями (полисемия; флексии и т. д.) при эволюции языков, здесь, так сказать, поставлены под сомнение, по крайней мере это относится к некоторым их категориям. На самом деле, можно наблюдать, как больной, страдающий шизофренией, постоянно стремится изменить смысл слов, прибегая к техническим опытам ассоциации (A. Martin, 1945). Неологическая вербальная конструкция действительно является одной из самых привычных и удивительных черт психологии больных, страдающих шизофренией, а диагностическая и прогностическая ценность неологизмов издавна признана всеми клиницистами. Используются различные способы создания новых слов: либо это существующее слово, употребленное в другом смысле («меня ежедневно поглощает «домашняя утварь»; «я встретил на улице «бешамелицу»; «присядьте и просчитайте вашу шляпу»), либо новое слово, образованное по фонетической модели другого слова («маля-рина» вместо «скарлатина»; «эрон» вместо «самолет», «марсари» вместо «варварство», «грубость» и т. д.), либо новое слово, образованное для того, чтобы выразить некую мысль, некий предмет, неадекватный существующим словам («мазонранси» (masonerancie) — для обозначения средства преследования; «периномат» (perinomate) — для обозначения прибора; «транспаколят¨р» (transpacolateur) — для обозначения служащего метро). Один из самых постоянных клинических аспектов образования неологизмов заключается в их частом и привилегированном, иногда даже стереотипном использовании (X. Abely, 1916 и F. Berns, 1922). Действительно, случается, что неологизм редок в речи больных и тогда он приобретает такое значение, что бесконечно повторяется будто обряд, припев или какая-то страсть. Обычно созданные слова состоят из абстрактной и псевдонаучной галиматьи («laberalite» — лаберальность, «ingenialite» — «инже-ниальность», «metementique» — метемантика, «trispasson» — «триспассон», «salisjeur» — «салиж¨р», «topoarichnote» — «топоарихнот» и др.), и тогда неологизмы как бы играют роль предвестников идео-вербальной инкогеренции, которая является одной из наиболее типичных форм конечной фазы шизофрении, как убедимся далее. Точно так же происходит, когда больной Курбона (1933) определяет «возраст», говоря: «это не словарь, это в преисподней… это аппарат вырождений»… и проч., этот неологизм как бы «слово-чемодан» (по выражению Льюиса Кэрролла), в котором содержится бесконечное количество возможных смыслов, ускользающих от самого больного.

Seglas разделял неологизмы на пассивные и активные: при этом первые оценивались по автоматизму их образования (часто возникают в галлюцинаторной формулировке бессознательного) и как претендующие на священную вербальную форму; вторые — как продукт диалектической изобретательской работы и требующие определенного сознательного способа создания новой вокабулы (сжимание, противопоставление, аналогия). Первые— те, что встречаются во сне (Крепелин, 1905), при рассеянности (Штрански, 1905) или в гипнагогическом состоянии (Stengel, 1937, и Otaya Miyagi, 1937).

Совершенно очевидно, что такая неологическая форма языка, «этот культ слова», о котором говорил Tanzi, связана с неуместным употреблением метафоры. О взаимосвязях неологизма и метафоры много дискутировали (Мед. — психол. общ., 1933, Дюма, Курбон, Р. Миньо и др.). Метафора, которая смещается и конденсирует в новом вербальном комплексе глубоко оригинальную идею или опыт, метафора, которая символизирует невыразимый опыт, метафора, которая выражается в абстрактной форме, — все эти формы метафор стремятся выразиться через новые слова или новые формулировки. Они как будто дверь, открытая для волшебной мысли, для мира образов больных, страдающих шизофренией. Этот метафорический аспект, этот перенос смысла со слова на слово или с привычного слова на слово новое был прекрасно отражен еще в исследованиях неологизма, которым мы обязаны W. L. Woodsy (1938). Но какими бы многочисленными они не были обычно в писаниях и речах некоторых больных, какими бы частыми они не были в своей второстепенной форме (изменение некоторых слов или аналогичных простых конструкций), неологизмы встречаются относительно редко. E. L. Bryan (1933) в исследовании языка 800 пациентов выявила лишь 3 % неологизмов и встретила всего 79 необъяснимых вокабул, то есть слов, которые действительно выражали бы невыразимый опыт. Далее в связи с конечными формами мы увидим, к какой виртуозности может привести — в шизофазии — эта потребность волшебного языка ad suum proprium!

г) Общие черты идеовербальной парафункции

Во всех симптоматических формах, которые мы сейчас назовем, выявляется основное нарушение: искажение речью ее истинной функции. Вербальный материал, психологические способности открытия и построения лингвистических форм, слова и организация синтаксического порядка и т. д. используются в пользу фантазии, а не служат общению между людьми. Фрейд в работе «О бессознательном» (1915) прекрасно отметил такое отклонение от узуса вербальных знаков, которыми они подменяют предметы. На самом деле, субъективный характер шизофренического языка подчеркивали все авторы, которые его анализировали. Двумя клинически важными аспектами такого избыточного использования языка, трактуемого как цель, а не средство, являются логолатрия и символизм.

«Логолатрия» (E. Tanzi, 1890) должна пониматься как настоящий культ слов, пусть последние будут применяться к священным предметам, обладающим магической властью, пусть они будут трактоваться как пластмасса, на которой возможно осуществление всемогущества объекта. Больной, страдающий шизофренией, воплощает «культ слов» именно в этом втором аспекте. Он подвергает их манипуляциям, одну из наиболее типичных среди которых описал Pfersdorff (1929) под названием «философской интерпретации». Больные рассекают, анализируют, разбирают слова, выражения, слоги, сочетания букв и играют с их элементами в вербальные игры, грамматические упражнения, кстати сказать, обычно недоступные пониманию. Речь идет об интерпретации, «работающей впустую» (Бобон, 1952), а Пферсдорфф пошел далее и описал «бесконечные интерпретации». Речь идет, точнее, о невозможности для объекта и наблюдающего прийти к единому мнению о значении объяснения типа «все это названия. Это поэзия. Эти— особенное…». Такая модальность чисто формальной вербальной активности обычно сопровождается другими автоматическими чертами поведения: формулированием коротких фраз «без смысла», серии имен существительных, перечислением слогов, смесью запутанных слов, которые составляют форму инкогеренции, могущую доходить до «словесного салата».

Символизм должен пониматься как тенденция больного, страдающего шизофренией, к говорению с бесконечным обращениям к образам и метафорам. Таким образом, порой его символический язык отражает, как в поэзии символистов, поиск претенциозности, чудесных амальгам слов. Но если шизофренический стиль с его замысловатыми находками, а иногда чудесами вдохновения

«эстетичен» и странно поэтичен («ваши очи на кончиках пальцев»; «я боюсь, как бы двери не съели меня»); «напев вашей мысли — увядший цветок», «возьмите сие послание, в нем огонь пустыни» и т. д.), то больной, страдающий шизофренией, не обязательно художник или поэт, и его символизм, его метафоры — всего лишь как бы поэзия сна и видящего сны. Он же чаще всего ироничен и по-прежнему безразличен к эстетическому выражению, вытекающему из его витиеватых речей. Это означает, что символизм (как для него, так и для видящего сон) не имеет значения, потому что эти игры, эти вербальные мифы — отражение бессознательной сферы его инстинктивно-аффективных «комплексов». Перефразируя Андре Бретона, скажем, что нужна просто-напросто любовь к словам.

4) Стиль письма и эстетическая продукция больных, страдающих шизофренией

Стиль письма (переписка, личные дневники, наброски, учебные тетради, бесформенные рисунки) несет отпечаток всех симптомов, которые мы только что описали (см. Rogues de Fursac, 1905; Капгра, 1911; Homburger в «Руководстве» Бумке, 1932; L. S. Lewinson, 1944; Э. де Ружмон, 1950). Это означает, что «парафункция выражения» шизофренического мышления идентична его речи, писаниям и эстетической продукции (рисунки, поэзия, скульптура и т. д.). В работе «La psychiatric devant le Surrealisme» (Evol. psychiatr., 1948) мы уже рассмотрели совокупность проблем, которые ставит шизофреническая фантазия, и не можем сейчас возвращаться к ней.

Графическая продукция больных, страдающих шизофренией, состоит из каллиграфических или иероглифических писаний с загадочным и усложненным начертанием. Очень часты также декоративные игры (вырезания, украшенные предметы, куклы, раскрашенные украшения и т. д.). При дескриптивных способах изображения и фантастических образах мы достигаем уже более чистого художественного уровня продукции. Речь идет о рисунках — пейзажах, портретах, композициях в виде лубочных картинок, синоптических картинах или стихах. Во всех пластических или письменных выражениях проявляется символизм, и именно символизм сексуальный. Блестящее исследование Ж. Декекера (1948)— образец анализа шизофренического мышления сквозь призму серии рисунков. Сошлемся также на работы Barbe, (Encephale, 1920), Guttmann и Maclay (British. J. Med. Psychol., 1936), F. Reitmann (J. Ment. Sc., 1939, t.85, 264), Gutierrez-Noriega (Rev. Neuro-Psiquiat, 1940), E. Pappenheim и E. Kris (Psychoanal. Quart., 1946, t.15, 6-31), G. Ferdiere (Ann. med. — psycho!., 1947, 1-я часть, 95 и 1948, 1-я часть, 430 и Evol. psych., 1951, 215), Делэя, Декло и Диго (Sem. Hop. Paris, 1947). Конечно, всем на ум приходит сходство с детскими рисунками (Фр. Минковска, 1948; J. Favez-Boutonnier, 1953). Иногда эти образы и картины можно понять, потому что они отражают странность форм шизофренического мира, что мы исследуем далее.

Но существуют и шизофренические шедевры. В частности, прекрасные иллюстрации найдем в знаменитом произведении H. Prinzhorna («Bildnerei der Geisteskranken», Берлин, 187 иллюстраций), чудесном исследовании «Мастера — шизофреники» (краткое содержание которого мы привели в нашем исследовании о сюрреализме, цитированном выше) и в статье, которую Бюргер-Принц посвятил художественной продукции больных, страдающих шизофренией (в «Руководстве» Бумке, t. 9, р. 669-704). Конфронтация этих великих символических или абстрактных композиций, постигаемая в ее мрачной причудливости или чудесной поэтике, с живописью, а в более общем понимании — с эстетикой сюрреалистов, экспрессионистов или теоретиков и практиков абстрактного искусства, не преминула поставить колоссальную проблему смысла и функции вымышленного бессознательного в художественном творчестве и в опыте сна и безумия. Мы, со своей стороны, считаем, что если искусство и безумие встречаются, то существуют они все-таки порознь, разделенные тем различием, которое отличает художника от предмета искусства. Художник творит чудесное, больной чудесен сам по себе. Шизофреническая атмосфера — как сновидение или закат солнца — «предмет искусства», которым больной, страдающий шизофренией, выражает или не выражает свое фантастическое существование…

Естественно, те же проблемы возникают и в связи с литературным жанром и, в частности, с поэзией. Многие работы посвящены патографии поэтов, таких как Жерар де Нерваль (Sebillote, 1948) или Г¨льдерлин (см., в особенности, работу К. Ясперса, 1953, только что переведенную на французский язык, которая названа «Стриндберг и Ван Гог»). К. Ясперс по этому поводу отмечает, что если художественное творчество Стриндберга и Ван Гога (которого он считал больным, страдающим шизофренией, тогда как Фр. Минковска полагала, что он страдал эпилепсией: Evol. psych., 1937) приходится на время «внутренней бури» начальных фаз болезни, то Г¨льдерлин, напротив, создал почти все в конечном состоянии. Среди многочисленных недавних работ по этой проблеме отметим переиздание книги Веншона «Искусство и безумие» («Lart et la folie», 1949), работу Фрете «Поэтическое умопомешательство» («Lalienation poetique») и четыре статьи, в которых представлены некоторые клинические документы: статью Л. Керчбаумера в Journal of Nervous and Mental Disease, 1940, t.91, p. 141; статью F. Meerweina в Schweizer Archiv fur Neurologic und Psychiatric, 1950, t.66, p.261; феноменологического духа статью E. L. K. Zeldenrusta в Evol. psych., 1951; и статью G. Gomirato и Gamna в Giornale di Psichiatria i Neuropatologia, 1954, p.262.

Итак, когда речь идет о более или менее удавшихся попытках «среднего шизофреника» исказить язык своего практического и социального узуса и найти таким образом способы, если не вдохновение поэта, когда речь идет о гениальном страдающем шизофренией больном, который преображает пережитое и осмысленное фантастическое в художественном творчестве, то шизофреническая атмосфера, как бы насыщенная символизмом и поэзией, во всех вербальных и лингво-умозрительных выражениях отражает эстетику сновидений.

5) Искажение логической системы

Клинический инструментарий, впрочем, был бы неполным, если бы мы не добавили к нарушениям, являющимся любимым предметом анализов школы Хайдельберга, семиотику ментальных установок, которые зависят от пользования логическими ценностями. Действительно, клиники легко приходят к согласию по тому пункту, что шизофреническое мышление, как говорил Э. Блейлер (1911), более всего характеризуется изменением системы реальности и, как говорил Л. С. Выготский (1934), нарушением высокого концептуального уровня, уровня отношений личности с окружающим миром. В отличие, например, от органических деменций у страдающего шизофренией больного не поражены ни способности формировать пространственно-временные концепты или схемы, ни его способность приспосабливаться к основным категориальным позициям (K. Goldstein). Клинически он представляется как бы отсоединенным от логической системы, обеспечивающей соответствие его мышления коллективному и рациональному мышлению группы. Иначе говоря, он создает (как «неологизм») понятия, характеризующиеся фантазией и субъективностью такой степени, что (особенно когда его мышление приобретает вид рафинированной абстракции) она скорее удаляет, а не приближает его к разумным отношениям логических общений с другими.

Анализ фундаментальных нарушений обязательно входит в клиническое исследование больных, но он вызвал немного примечательных работ. Некоторые же значительные произведения по психологии больных, страдающих шизофренией, напротив, постоянно отсылают нас к этой паралогической структуре. Так, в знаменитом исследовании Карла Шнайдера (1930) выявлены черты врожденной субъективности, символизма, систематического отклонения от образования идей в сторону замкнутой системы этих больных. Подобные анализы находим в работах Домаруса (1923), Е. Минковского (1924-1954), H. C. Sullivan (1922-1930), Л. Бинсвангера (1945-1953) и т. д. Шизофреническое мышление в них предстает как по существу архаическое и «оторванное от действительности» мышление (Э. Блейлер), основная черта которого — невосприимчивость логических оценок. По этому поводу можно даже говорить об упорной нелогичности.

Изменение понятий. Логическая операция, которая заключается в формировании понятий, в использовании общих идей согласно фундаментальным логическим принципам (причинность, совместимость, идентичность и т. д.), затруднена именно в той мере, в какой нарушены или игнорируются законы и символическое и рассудочное мышление. Выготский (1934) подчеркивал значение, на его взгляд фундаментальное, утраты концептуального мышления при шизофреническом образовании идей. За прошедшее время этой теме было посвящено определенное количество работ. Ханфман и Казанин (1942) в работе, базирующейся на классификационном тесте Acha, сравнивая нормальных людей со страдающими шизофренией, получили показатели гораздо более низкие среди последних и в особенности — среди менее развитых. Многие авторы проводили исследования, в которых использовали тесты как с символическим, так и конкретным материалом. Чаще всего речь идет о тестах с пословицами (как в работе Wegrocki, 1941), «sorting-test» Goldstein-Scheerer, тест на подобия по шкале Векслера (как в работе Рапопорта и сотрудников, 1945). Все эти способы исследований выявляют «неадекватные концептуальные операции». Разумеется, для этих больных — будь они неспособными подняться на такой уровень мышления или пусть они проявляют подчиненность только системе субъективных и аффективных ценностей — способность к абстрагированию (которая требует от понятия осознания, применения и определения себя только относительно рациональных принципов познания) не используется. Например, треугольник не связывается с геометрической фигурой, но идентифицируется с облаткой, в которой воплощена полнота Троицы. Судя по этой модели, можно сказать, что любой аспект языка и шизофренического мышления проявляет «ассоциации», «идеи», и т. д., которые могут быть на самом деле рассмотрены как деформация понимания и протяженности понятий. Агглютинация значений, смешивание мыслей, путаница, телескопаж понятий — ходячая монета этого мышления, одновременно символического, синкретического и абсурдного. Вот чему соответствует главным образом «паралогический» характер шизофренического мышления.

«Волшебное» («магическое») мышление. Естественно, что такой вид образования идей, построения и презентации, лежащий в основе «когнитивных» операций больных шизофренией, сравним с формами «примитивного» мышления.

Сновидение, с его синтезом или формальной и семантической сверхдетерминированностью языка, с его пластическими презентациями, с его беспорядочными пространственно-временными схемами, неологизмами, метафорической паралогией, постепенным изменением мыслительного процесса, акатафазией и т. д., уже давно стал предметом исследований Крепелина (1910) и Э. Блейлера (1911) во взаимосвязи с типом шизофренического мышления. Действительно, все то, что Фрейд обнаружил в символизме мышления сна, Блейлер выявил в образовании идей больных, страдающих шизофренией.

С шизофренической психикой мог быть сопоставлен еще один тип регрессивного мышления— тип состояния усталости или рассеянности (Штрански, 1905), а также, естественно, тип мышления детей (Казанин).

Наконец, «концепция мира», то есть «система реальности» этих пациентов сближает их с «примитивными» или «мифологическими» представлениями архаических обществ. Давние исследования Танзи (1889-1890) о бредах во многом относятся и к больным, страдающим шизофренией. Если основным элементом его знаменитого аналогического исследования по-прежнему остается «неологизм», то он — не единственный член этого сравнения, поскольку создание мифов, безразличие к логическим противоречиям, непроницаемость для опыта, анимизм и др. — все эти особенности первоначального мышления, так прекрасно исследованные у нас Леви-Брюлем (1920-1930), составляют саму ткань волшебной мысли больных, страдающих шизофренией. A. Storch (1922) особо указывал на идентичность функционирования этих двух «архаических» типов мышления, тогда как Levi-Valensi и G. Dumas (1934), в свою очередь, подчеркивали привлекательность такого подобия. На самом деле, как не думать о великих мифологических легендах или о религиозных представлениях примитивных племен, о волшебных сказках, о символических архетипах доисторических времен или о фольклоре, находясь рядом с этими больными, для которых повсеместность, палингенез ⁷¹, ретроградация времени, метаморфозы личности, волшебное свойство мышления, абсолютная случайность законов природы, воплощение метафор и т. д. составляют формы как таковые — наиболее нереальные из нереальностей. Конечно, далее мы возвратимся к фантастическому миру больного, страдающего шизофренией, но сейчас должны четко отметить, что он находит свое место в потрясении логического мышления. А также, поскольку мы станем изучать символику произрастания образов и мышления, не забудем и о том, что как сновидение зависит от мышления во время сна, так и эта символика зависит от деформации логической системы мышления.

Систематический абстракционизм. Самый яркий контраст умственной активности больных, страдающих шизофренией, заключается, возможно, в том парадоксе, который превращает этих больных, неспособных подняться до корректного концептуального мышления, в любителей и виртуозов пустых абстракций. Мы уже видели, как они жонглировали словами, теперь мы должны описать их как специалистов абстрактных форм речи и мыслей. Речь идет, говорит нам Ф. Барисон (1934), о формальной абстракции, которая отвечает, по крайней мере частично, на основную необходимость обращаться и расточать абстракции. Речь, и мы видели это, зачастую изобилует неясными (штука… штуковина…) или загадочными («следует защищаться», «это воздух края», «вот доказательство»; «все это шассе-круазе» и т. п.) формулировками. Важно уловить это, потому что указанные симптомы часто приводят к выявлению идеовербальной инкогеренции, тогда как она проявляется только несколькими абстракциями такого рода. Филологическая интерпретация, арифметические действия, обращение к научной и философской лексике, неологизмы ученых и эрудитов являются самыми обычными проявлениями этой странной приверженности ко всему абстрактному; болезнетворный рационализм (Е. Минковский) приводит в итоге к сложным системам идей или выражений, к синоптическим картинам, а именно к математическим доказательствам, точность и тщательность которых контрастируют с незначительностью или неадекватностью. Наконец, иногда вследствие накопления немыслимых энциклопедических знаний, биологических, физических или метафизических теорий этот систематический абстракционизм достигает сказочных размеров. Грустный пример подобной галиматьи — медико-психологическая, а именно психиатрическая работа, опубликованная молодым собратом — больным, страдающим шизофренией (Ф. К.), работа, которая стала предметом исследования, опубликованного ради соблюдения профессиональной тайны F. Cabel (1949) за границей. Если мы придаем такое значение этой черте клинической картины, то из-за того, что она действительно представляет основную характеристику несоответствия интеллектуальной сферы, потому что в одно и то же время проявляет, как говорит Барисон, изначальную неспособность мыслить в соответствии с реальностью, и потребность затеряться в идеовербальных фантазиях, жить во сне, но сне абстрактном.

Несоответствие (discordance) интеллектуальной сферы проявляется также во всех областях познавательной активности, с ее парадоксами, загадками и огромной странностью. Здесь особенно ярко обоозначаются фундаментальные черты: амбивалентность, причудливость, непроницаемость и замкнутость (interiorite). Понятно, что все авторы (начиная с самого Крепелина и Э. Блейлера, Шалэна, Штрански, C. Pascal в начале века и вплоть до Gruhle, Минковского, Выготского и Бинсвангера) настаивали на изменении самой высшей сферы мышления, при том что инфраструктура мышления оставалась незатронутой или, как правило, гораздо менее пораженной. J. Burstin (1851) прекрасно проанализировал в этой связи процесс диссоциации и дезагрегации. Прежде всего он показал, что этот процесс изменяет познавательные механизмы в их верхнем слое, на уровне социально-нравственных интеграции (изменения, не являющиеся специфическими, говорит он), потом нарушение поражает операторские механизмы и через них, кажется, достигает уровня и структуры нарушений, которые мы только что описали (такое поражение «специфично», подоснова же самого репрезентативного мышления, по его словам, изменяется лишь в конце эволюции). Что действительно поражает с клинической точки зрения у больных, страдающих шизофренией, так это их «несоответствие», будто мышление гораздо более было изменено в некоторых идеовербальных «секторах», чем в целом в эффективных способностях. Оно образуется, писал Паскаль, из «паралогических островков», и это понятно нам, только если мы осознаем, до какой степени умственное несоответствие связано с несоответствием аффективным.