Пятая лекция.

Бредовое поведение больных с хроническим бредом. Их изоляция.

В предыдущих лекциях мы описали периоды инкубации и преследования при хроническом бреде. Мы видели, как больной, обеспокоенный и настороженный в первом периоде, во втором — начинает подвергаться непрерывным обманам чувств: нет таких унижений и пыток, которые не были бы ему здесь уготованы; непрерывно преследуемый своими гонителями, часто имеющими в своем распоряжении самые сверхъестественные силы и возможности, он не может надеяться на спасение: приведенные выше наблюдения дают представление о том, в какой постоянной тревоге живет больной хроническим бредом на этой стадии заболевания. Мы видели далее, как имея вначале лишь смутное представление о своих врагах, он обвиняет затем определенную группу людей, потом, еще более сужая подозрения, называет уже вполне конкретных лиц-организаторов его преследования. Отсюда необходимость специально изучать защитные реакции и поступки больных на разных этапах их заболевания.

В течение определенного периода больной хроническим бредом остается не опасен для окружающих. Он лишь пытается уйти от своих противников: оставляет работу, мастерскую или административную должность, переезжает с места на место; те кто имеет такую возможность, предпринимают ближние или дальние путешествия — это больные, о которых рассказывает Foville в своей работе о мигрирующих душевнобольных (Foville. Les alienes voyageurs ou migrateurs. Ann. medico-psychologiques, 1876).

Те, кто боится отравления, начинают покупать продукты в разных и по возможности отдаленных от дома магазинах, принимают бесконечные меры предосторожности в готовке пищи или постоянно меняют рестораны, пьют воду лишь после ее придирчивого осмотра, идут к источнику в самые ранние часы — до того, как там сходятся хозяйки. Один из наших больных, которого мы с вами видели, надевал специальный предохранительный пояс и окружал себя магнитами — он же поставил кровать на стеклянные подставки, надеясь обезопасить себя таким образом от разрядов тока. Другие совершают правонарушения — только для того, чтоб их арестовали: надеясь найти защиту у полиции. За этим периодом, у части больных очень коротким, следует период активной самозащиты: несчастные обращаются повсюду с жалобами, пишут в комиссариаты полиции, прокурору республики, властям, видным деятелям: ищут заступников и покровителей. Они заставляют делать анализы их пищи, напитков, выделений (мокроты, мочи, кала), собственноручно относят бутылки с «отравленным» содержимым в комиссариат или муниципальные лаборатории. У себя дома они баррикадируются, страхуют двери железными брусьями, затыкают «дыры», оклеивают окна и стены бумагой, газетами.

Некоторые, наконец, будучи не в силах вести неравную борьбу с преследователями, отчаиваются и начинают видеть единственный выход для себя в смерти.

Но иные, под влиянием бесконечной травли уверенные в том, что их жизнь в опасности, вооружаются и, начиная с этого момента, становятся действительно опасны. Это больные, под влиянием галлюцинаций неожиданно наносящие зонтиком или ножом удары по случайным прохожим, стреляющие из револьверов. Они называют своих врагов поименно, угрожают им и в свою очередь их преследуют: пишут оскорбительные письма, следят за ними, провоцируют их на столкновение, выслеживают, застают врасплох и, когда те одни, набрасываются на них, бьют, покушаются на само их существование. Среди больных, находившихся в нашем отделении, некто D… выпустил пять пуль из револьвера в свою любовницу, другой, С…, как-то вечером собрал у себя троих друзей и всех зарезал ножом; третий, Н…, трижды выстрелил в свою супругу. Иногда эти опасные деяния совершаются на отдаленных этапах заболевания: нужно, чтоб больной был, так сказать, доведен до крайности постоянными посягательствами на его честь и жизнь; но некоторые, имея соответственный склад характера, реагируют таким образом много раньше — уже в начале второго периода. Больные могут обороняться и нападать, действуя и как сутяги, затевая судебные тяжбы и разбирательства: L… подает в суд на кюре С…, V… подбивает рабочих к массовым выступлениям; преследуемые с мистическим бредом заказывают мессы для обуздания дьявольских сил, их преследующих. Тактика врача зависит прежде всего от того, какая линия поведения свойственна тому или иному пациенту. Если больной указывает на инициатора своих преследований и грозит ему, если он подошел к стадии насильственных ответных действий, то его стационирование и изоляция становится неотложным делом: расстояние между угрозой и ее исполнением преодолевается иногда очень быстро. В целом бредовое поведение больных проходит последовательно три этапа:

1) больной бежит от воображаемых опасностей, стремится всячески избежать их,

2) защищается и

3) в свою очередь нападает.

Следующее наблюдение интересно наглядностью, очерченностью периодов прогрессирующего развития болезни. Речь идет о женщине 44-х лет без наследственного отягощения душевными заболеваниями, до болезни работящей, ведущей размеренный образ жизни, достигшей зрелого возраста без каких-либо указаний на психические расстройства. Характерен период инкубации: больная относит на свой счет грубости, которые можно услышать в любой прачечной — она как бы копит впрок бредовые интерпретации окружающего. Затем появляются телесные жалобы и галлюцинации — начинается второй период болезни. Вначале о ней шепчутся, потом она слышит громкие оскорбления в свой адрес и циничные предложения; затем возникает внутренний диалог. Добавим к этому наличие у нее обманов в сфере полового чувства. Долгое время она колеблется в опознании своих преследователей, подозревает студентов, затем догадывается, что те подкуплены управляющим соседним домом, а он в свою очередь связан с ее консьержем.

Набл. V. Период инкубации: бредовые интерпретации. Период преследования: обманы полового чувства, оскорбления, диалог. Жалобы властям.

Больная Yac… 44-х лет; родители ее не обнаруживали ничего аномального, оба живы: отцу 74, матери 84 года, оба достаточно хорошо себя чувствуют; брат и сестра также здоровы.

У нее самой всегда был покладистый характер; в школе она пробыла совсем недолго, но доучилась затем самостоятельно и умеет читать и писать. Детство и юность ее прошли спокойно. Месячные с 11 лет, без особенностей. У нее никогда не было невротических жалоб или серьезных физических заболеваний. Работала она горничной в Нанси, затем в Париже, у нее всегда были хорошие отношения с нанимателями и остальной прислугой. Вышла замуж в 1866, в 22 года, и родила двоих детей. Муж ее умер в 1870г, когда она была на восьмом месяце второй беременности; она мужественно перенесла несчастье и в 1871г вышла замуж во второй раз, родив в новом браке еще четверых детей. Роды во всех случаях были легкими; из ее 6 детей двое умерли в раннем возрасте, остальные здоровы. И она и муж говорят, что дома у них всегда царил мир, жизнь текла размеренно, никаких неприятностей в последнее время не было.

Несколько месяцев назад, в июне, стирая в прачечной, она услыхала брань и отнесла ее на свой счет, хотя и сейчас говорит, что никого там не знала. Примерно в то же время, у себя дома, в коридорах и во дворе, она стала замечать проявления зависти к себе: для рабочих она была слишком хорошо одета, люди не понимали, как она умудряется исправно платить за квартиру. На рынке про нее говорили- «У этих всегда куча денег». За ее маленьким сыном, когда он шел за покупками, следили: действительно ли он платит.

В начале июля она испытала общее недомогание, разбитость, тяжесть в конечностях, нечеткость зрения, шум в ушах, стала плохо спать, простой запах угля вызывал у нее головные боли. Не привыкшая к плохому самочувствию, встревоженная им, она вызвала врача и какое-то время после его визита чувствовала себя лучше, но затем прежнее состояние вернулось и стало все больше беспокоить ее. В конце июля она стала слышать, что о ней шепчутся: говорили очень тихо и она не могла разобрать что именно. Она заметила, что люди, живущие этажом ниже, идут за ней, когда она переходит из одной комнаты в другую. Она начала прислушиваться, узнала голос женщины, живущей ниже, поняла, что оскорбления идут оттуда: ей будто бы предлагали «всякие гадости, настолько отвратительные, что она не в состоянии повторить их», советовали отдаться кому-то, говорили о самых невероятных любовных позах, ее «свинячили».

Преследователи видели все, что происходило у нее в доме, комментировали то, что она делала: одевалась, приводила себя в порядок, шла в туалет и т. д.. Она часто говорила им: «Это вас не касается», но они не оставляли ее в покое. Она ощущала давление в животе, в голове, считала, что только образованные люди способны так ее «обрабатывать», полагала, что этим занимаются студенты. С августа по сентябрь все было отвратительно, ей говорили самые возмутительные вещи. Она не могла спать, снизу и сверху шли сплетни о ней; где бы она ни была, ее подвергали «обработке», продолжавшейся днем и особенно — ночью она не могла лежать, ее все время словно подбрасывало с постели. Она чувствовала, будто муж вступал с ней в сношения, будто у нее выпадала матка: ей было трудно ходить из-за этого. Чтобы избежать преследований, она все время двигалась, а они говорили: «Она еще слишком здорова, надо ее подпортить». Она считала, чго ее унижают люди специально нанятые для этого и потому особенно старающиеся: может быть, думала она, им платит управляющий домом 24, но почему, она не могла сказать они были едва знакомы. Может быть, думала она, из-за ревности: ей казалось одно время, что он чего-то хотел от нее, но она не пошла на это. Она рассказала обо всем мужу и предложила ему обратиться с жалобой в надлежащие инстанции — сама же пошла к своему бывшему хозяину: чтобы тот помог ей найти управу на ее преследователей.

В сентябре ее физические недомогания усилились, она жила в постоянном напряжении, оскорбители продолжали обзывать ее «шлюхой», «сумасшедшей», делали ей постыдные предложения, говорили: «Тебя напичкали рвотными». Она настаивала теперь на обращении в префектуру — этим воспользовались близкие и отвели ее в медчасть полиции. Здесь она пробыла час, ей опять дали «рвотных», у нее «все кружилось». В таком состоянии она попадает в нашу больницу, где в течение 8 дней остается мрачной, обеспокоенной, подозрительно глядит по сторонам: ее по-прежнему «обрабатывают». Постепенно ей делается лучше, но преследователи продолжают клеветать на нее и на мужа. Они говорят, что будут перехватывать ее письма к нему или портить ему зрение, когда он будет читать их. Она понимает, что теперь они «пичкают рвотными» не только ее, но и детей и мужа.

25 сентября она извещает в письме мужа, что враги сказали ей, что в их дом ввели какую-то женщину, с помощью которой хотят свести его с ума и поместить в дом для умалишенных; эта женщина хорошо умеет подделывать ее почерк и пишет письма от ее имени. В их семье хотят поселить ссоры и раздоры и навлечь на нее бесчестье. Она советует ему остерегаться всех и в особенности — управляющего домом № 24: может так статься, что за всем стоит именно он. Она сразу же увидела, когда муж и сын были у нее в последний раз, что они напичканы рвотными: были бледны и словно оглохли. Теперь им снова мешают посетить ее. «Если так будет продолжаться, говорит она, я буду вынуждена обратиться в полицию».

Она должна выйти из больницы, чтоб вмешаться во все лично. Она бы пошла с комиссаром полиции к соседям, живущим выше и ниже, и заставила бы арестовать их. Она считает, что те и другие действуют не от себя, кто-то платит им за все: в этом каким-то образом замешан консьерж дома. Они добиваются разъединения семьи — для того, чтоб похитить и затем увезти от нее детей и мужа. Она обязана выйти из больницы, чтоб положить конец этому.

М-ль Lef…, чья история изложена ниже, поступает в больницу Св. Анны во второй раз; начало ее бреда относится к периоду четырехлетней давности; до 44-х лет ничто в ее психике не свидетельствовало о каком-то патологическом предрасположении. В течение болезни у нее имела место чрезвычайно быстрая систематизация бредовых идей — возможно благодаря реальному эпизоду, незадолго до того происшедшему: когда она отвергла ухаживания поклонника; слуховые галлюцинации у нее сразу стали множественными: сначала оскорбительные слова, затем фразы — наконец, установился настоящий диалог с голосами. В последнее время она вступила в фазу решительной борьбы с преследователями: вооружилась топориком и шилом и стала представлять с этой поры истинную опасность для окружающих. Отметим также переезды с места на место, многократные обращения к комиссару, письма префекту полиции — все эти обычные для таких больных акции. Обратим внимание на преходящее улучшение в состоянии после первого пребывания в больнице.

Набл. VI. Быстрая систематизация бреда. Период инкубации: галлюцинации слуха, переезды, путешествия с целью уйти от преследования. Письма и жалобы в поисках защиты. Топорик и шило для «ответного» нападения.

М-ль Lef… 48 лет родилась от непьющего, умного, отличавшегося некоторой вспыльчивостью отца, умершего в 60 лет от пневмонии, и матери, ставшей алкоголичкой после 45-ти лет и умершей в 60. У больной был брат старше ее на 12 лет, скончавшийся в 32 года от туберкулеза.

М-ль Lef… воспитывалась родителями в строгих правилах: она не принимала участия ни в одном празднике или развлечении, не выходила из дома, жила очень уединенно и почти ни с кем не дружила. Она с малых лет должна была вести хозяйство, потому что мать, в результате развившейся у нее невоздержанности, не могла заниматься домом. Оставшись одна в 28 лет, она продолжала вести прежний примерный образ жизни, работая все время у одних и тех же хозяев. В следующем году некто R…, который станет затем одним из главных ее преследователей, поселяется в их доме и, как ей кажется, начинает за ней ухаживать. Поскольку его старания ни к чему не приводят, он прерывает их и ее жизнь течет как прежде. В 1876г м-ль Lef…, которой уже 37 лет, оставляет работу в ателье и открывает небольшое собственное дело. Верная своим привычкам, она проводит все время за работой, ведет замкнутый образ жизни, почти не выходит из дома и не знает развлечений.

В 1883г R… овдовел и теперь снова, всякий раз, когда встречает ее на лестнице, заигрывает с нею. Она отвечает ему холодностью, однажды сильно сердится на него и перестает с ним общаться. Через некоторое время некая D…, о которой говорят, что она работница R… и флиртует с ним, заходит к ней домой и сообщает, что R… говорил о ней в столь лестных для нее выражениях, что впору думать, что он хочет на ней жениться. Больная решает, что R… сватается через м-м D…, и отвечает отказом. С этого времени начинается месть г-на R…. До того больная жила счастливо, пользовалась хорошим здоровьем, имела все, что нужно в жизни: работы было через край», говорит она по этому поводу. R… для достижения своей цели объединился в своих усилиях с консьержем дома. Поднимаясь по лестнице, она слышит, как те судачат на ее счет, говорят, что она была любовницей своего бывшего хозяина и его рабочих и т. д.. В это время к ней приходят племянник и племянница — ее враги распространяют слух, что это ее дети, незаконно прижитые ею от любовника. Вскоре консьерж разнес эту лживую весть повсеместно, стоило ем выйти на улицу в своем квартале, как ей вслед начинали говорить: «Вон м-ль L… — кто б мог подумать, что у нее есть дети». Она жалуется в комиссариат полиции — тогда ее враги, предупрежденные об этом демарше и не желающие участвовать в преследовании лично, нанимают, говорит она, платных агентов, которые повторяют повсюду, что она «бульварная шлюха», «спала со всеми мужиками, которые этого хотели». Они собираются по вечерам под ее дверью, она прекрасно их слышит, но когда выходит на лестницу, они замолкают и ей ни разу не удавалось застать их на месте преступления. В течение неполного года она четырежды меняет место жительства, но всюду продолжается одно и то же. В одном из своих временных жилищ, в доме торговца вином, она слышит, как посетители лавки говорят о ней в самых оскорбительных выражениях — лишь один из клиентов заступился за нее, говоря: «Оставьте вы эту бедную женщину в покое».

Она уезжает к своей семье в Безансон — один из мерзавцев, друг консьержа, следует за ней и туда и распространяет там те же слухи. Она возвращается в Париж — «скандал разгорается с новой силой, ее называют гнильем , говорят, что она спала со своим отцом и братом. Этого она уже не может стерпеть и обращается в комиссариат полиции с жалобой: требует, чтобы уважалась память ее отца и брата, говорит, что если правосудие не вмешается, она сама возьмет топор, и разнесет голову тем, кто занимается клеветою. Она показывает комиссару огромное шило, которым всегда теперь вооружена: чтобы не попасть в руки полиции нравов, которая ходит за ней по пятам, желая уличить ее в занятиях проституцией; она грозит, что покончит с собой, приняв цианид калия. Направленная в больницу Св. Анны, она переводится затем в больницу Воклюза — туда вскорости доходят те же слухи, что распространялись о ней в Париже. Консьерж, которого она здесь встречает, говорит о ней весь день без умолку — она становится притчей во языцех лечебницы. Ей говорят, что ей сделали особое одолжение, что заперли здесь, а не в Сен-Лазаре, и многое другое, подобное этому. «Хулиганье», подосланное сюда консьержем, прячется в деревьях, растущих вдоль больничной стены, и громко оскорбляет ее: «Гляди, вон та мразь!» и т. д..

Через некоторое время ее выписывают из больницы и она едет в Алжир — ухаживать за бывшим хозяином, к этому времени серьезно заболевшим. В пространном письме, адресованном подруге, она описывает ужасы его болезни и связанные с ней тяготы, но они ничто в сравнении с тем, что ей приходится выносить от своих преследователей. Они, правда, на три месяца оставили ее в покое, но затем консьерж и его сообщники установили место ее пребывания и травля возобновилась с прежней силой: они разнесли клеветнические измышления о ней по всей деревне, нанимают арабов, которые, держась на расстоянии, оскорбляют ее издали, кричат, что она женщина дурного поведения, так злобно нападают на нее, что она не решается выйти из дома. Их цель — выманить ее в город и там арестовать как виновницу скандала. Часто она слышат дискуссии на этот счет: хозяин защищает ее от своего камердинера, который говорит о ней плохо. В конце 1886г хозяин умирает. Она возвращается в Париж, затем едет в Лилль, ищет место. Один из негодяев следует за ней в поезде и ежеминутно ее оскорбляет: «Гляди, вон эта зараза». В Лилле он повсюду забегает вперед нее и распространяет те же бредни. Она не может спать из-за шума, учиняемого под ее окнами, и в полнейшем отчаянии возвращается в Париж пешком, имея при себе лишь мелкие деньги. Подруги уверяют ее, что она больна и заблуждается, она сама решает тогда лечь в больницу Св. Анны.

Не проходит и нескольких дней, как все в отделении только и говорят что о ней, ее оскорбляют: известно все, что говорилось о ней прежде, все повторяется. Малейшее замечание врача истолковывается ею » неблагоприятном для себя смысле. Она чувствует себя глубоко несчастной, держится в отдалении от больных, сидит в коридоре, выглядит тревожной, уходит от малейшего шума, старается делать что-нибудь, чтоб голоса слышались меньше; когда рядом палатная сестра, они умолкают. Врач будто бы усыпляет одну из больных, чтоб выведать у нее подробности о Lef…; другие пациенты занимаются тем же, они усыпили некую больную и та сказала им: «Она подлежит общему презрению». Lef… — говорит в слезах, что не может больше бороться со всем этим — пусть ее выпустят на свободу или хотя бы отправят в Сен-Лазар: там, по крайней мере, она будет знать, в чем ее обвиняют, и сможет защититься.

31 октября. Она слышала, как в общем зале сказали: «О ней знают в полиции, там о ее проделках все известно, она попала и в газеты — куда бы она ни пошла, везде будет одно и то же». Она понимает теперь, почему ее везде преследуют. Когда она приехала в Лилль, там уже было распространено ее описание. Возвращаясь оттуда, она заметила, что в какую бы деревню она ни пошла, за ней всюду следовал кабриолет. Ее поместили сюда, потому что врачи хотят разобраться наконец в ее деле и выяснить, что же она все-таки натворила. Комиссия надзора посетила отделение — она прекрасно видела, что ее члены смотрят на нее особым образом. Голос, в котором она признала голос врача, говорил: «Вот дрянная женщина, которую я ни за что не стал бы вам рекомендовать».

9 ноября. Всю ночь проплакала. Утром, во время обхода, голоса отличаются особой назойливостью. Она хочет уйти, но кто-то громко подзывает ее — она понимает теперь, что с ней здесь обращаются как с сумасшедшей. Вот отрывок из письма, адресованного ею префекту полиции: оно дает представление как о бреде больной, так и о присущей ей ясности стиля.

«Я хочу известить вас в нескольких словах о создавшемся положении. Я живу в Париже с 1861 года и всегда была здесь счастлива и всеми уважаема, имела работу и очень хорошо зарабатывала. Все это продолжалось до тех пор, пока два с половиной года назад мой давний сосед по дому R…, который добивался моего расположения, когда я была молода, и над которым, должна признать это, я тогда хорошенечко посмеялась, предпринял новую попытку подобного рода и, видя себя снова отвергнутым, решил самым бесчестным образом отомстить мне. Он объединился ради этого с консьержем нашего дома, который составил ему достойную парочку. Они обдумали вдвоем план мести и, чтобы не заниматься моим преследованием лично, воспользовались услугами наемных субъектов, которых я не знаю в лицо и по имени — гнусную шпану, которая начала распространять обо мне всюду, где я жила, самые клеветнические и лживые домыслы. Едва узнав об этом, я обратилась к гг. В… и F…, комиссару и старшему офицеру полиции 4-ого округа. Эти господа спросили меня, имею ли я свидетелей этой клеветы, но у меня, к сожалению, нет родителей, я живу уединенно, меня почти никто не навещает, я не могла поэтому представить свидетелей — тогда эти господа сказали мне, что ничем не могут помочь мне. Меньше чем за год я сменила четыре места жительства. В июне 1884г я уехала в Безансон, но один из них последовал за мной и туда — из-за семьи я не могла оставаться там долее и вернулась в Париж, где скандал разыгрался с новой силой. В совершеннейшем отчаянии, я обратилась к г-ну G…, комиссару полиции, который несколько раз принял меня. Я описала ему свое положение в двух письмах — одно на восьми страницах, другое на девяти. Г-н G… долго и внимательно меня расспрашивал, потом сделал вид, что дает ход расследованию, но видимо нашел его слишком утомительным для себя и решил, что для него проще закрыть дело и запереть меня в больницу как страдающую бредом преследования. Я нахожу, что для такого судьи как г-н G…, которому я прежде полностью доверяла, подобные действия не очень-то к лицу — я считаю, что нельзя отделываться от людей таким образом. Я клянусь спасением своей души, что не способна ни на какой дурной поступок, которого должна была бы потом стыдиться, совесть моя совершенно чиста, мне нечего бояться. Если бы я не была так уверена в себе, у меня не хватило бы духу отдаться самой в руки полиции, поскольку я прекрасно знаю, что она не любит шутить с женщинами сомнительного поведения. Если бы мне действительно было в чем упрекнуть себя, я бы с радостью ухватилась за обвинение в сумасшествии, поскольку эта болезнь является смягчающим вину обстоятельством в тех проступках, которые мне инкриминируют: вместо того, чтоб доказывать, что мои ум и чувства пребывают в полнейшем здравии, я бы, наоборот, притворилась идиоткой, чтобы находиться здесь или в Воклюзе — вместо того, чтобы сидеть в исправительном заведении. Повторяю еще раз: я совершенно спокойна как в отношении своей совести, так и разума и объявляю, что всегда была и остаюсь абсолютно ответственна за свои слова и поступки».

Следующий больной В…, достигший зрелого возраста без сколько-нибудь заметных психических отклонений, также являет собой пример расстройств различных видов чувств, характерных для второго периода хронического бреда; постоянно мучимый преследователями, он тоже вооружается револьвером; ночью выслеживает своих врагов на лестнице, гонится за женой и пытается нанести ей удары. Начало болезни относится к 1883г: вначале все ограничивалось разговорами и смешками на улице, случайным свидетелем которых он становился и которые относил на свой счет, затем появляются слуховые галлюцинации и позднее — эхо мысли; он обвиняет во всем учащихся соседней школы, затем — одного из своих должников. Он страдает также многообразными расстройствами общего чувства, ощущает некий «электрик», который не дает ему спать, чувствует проникающую в головку полового члена иголку; на него действуют электрическими разрядами, берут в оборот его голову. После помещения его в больницу наступает непродолжительное улучшение в состоянии, но через несколько дней все расстройства возвращаются.

Набл. VII. Период преследования: расстройства общего чувства, галлюцинации слуха. Ношение револьвера.

Больной В… 59-ти лет поступил в больницу в ноябре 1888г во второй раз: в первый — он был помещен сюда в апреле того же года.

Семейный анамнез.— Отец умер в 52 года: он был сердечный больной и пьяница. Мать, парализованная, умерла в 54 года. Брат здоров. У больного было о детей, пятеро умерли: четверо в раннем возрасте, пятая от туберкулеза в 32 г°да. Из трех оставшихся в живых: дочь нервная, впечатлительная, с косоглазием; Двое сыновей умны и работящи.

Больной не посещал школы и не умеет читать и писать. Он крепкого сложения, очень хороший работник, всегда был трудолюбив, умен и заботлив в отношении к близким. Иногда выпивал сверх обычного — тогда делался раздражителен и всем недоволен. Начало бреда относится к периоду пятилетней давности, но и до того он уже несколько лет обнаруживал изменения в характере: стал возбудим, ревнив, подозрителен, все время словно чем-то удручен и озабочен. Подозрения его, вначале эпизодические, стали в течение последних 4-5 лет постоянными. На него будто бы косо смотрели на улице; если смеялись, то над ним; если двое разговаривали, то не иначе как о нем тоже. Эти переживания привели к его первому переезду в 1885г. На новом месте соседи также нарочно шумели: чтоб докучать ему, подмастерье не выходил вовремя на работу: ходил и рассказывал всем, что делается у больного дома — тоже связался с его недругами. Рядом с его домом была площадка для танцев — там специально шумели, чтоб не давать ему спать; с некоторыми другими жильцами он составил петицию к префекту полиции с просьбой, чтоб танцы прекратили. Начиная с этого момента, все ополчились против него и он в 1886г снова переехал. На новом месте он чувствовал себя спокойно лишь несколько дней, затем начал слышать оскорбления в свой адрес: «Негодяй, каналья, мошенник!"— говорили ему голоса мужчин и женщин. Они собирались иногда числом до восьми-девяти: чтоб сообща делать ему гадости. Он ни разу не видел их в лицо, не знал, почему они этим занимаются, и никого пока не обвинял лично. В начале 1887г он начинает предполагать, что за всем этим стоят учащиеся коммерческого училища, где он работал прежде преподавателем портняжьего дела — вскоре к ним присоединились нанятые для той же цели публичные женщины.

В июле 1887г он уезжает в Бельгию и чувствует себя там в относительной безопасности.

По его возвращении в Париж некто С…, человек, занявший у него деньги, начал действовать заодно с его преследователями: по ночам они расхаживают по улицам и во всеуслышание выкрикивают оскорбления в его адрес, они же сняли комнату этажом ниже и собираются там, понося его и говоря непристойности о его жене и дочке. Этот С… особенно настроен против него, потому что больной требует у него взятые им в долг три тысячи франков. В это время он начинает испытывать действие электричества, которое не дает ему спать: они со своей машиной» мешают ему есть, оправляться, «всячески над ним издеваются». Они «парализуют» ему руки и ноги, иногда вводят ему в головку полового члена иглу — она входит в тело, начинает действовать и у него возникает эрекция и истечение семени. Он слышит звонки в ушах и одновременно испытывает возбуждение в половых органах: наверно, говорит он, они чем-то вертят, от чего у него звенит в ушах. Примерно в то же время «они» начинают называть словами все, что он делает или думает, повторяют за ним все, что он сказал, предрекают, что он скоро умрет. Обратиться с жалобой в полицию он не решается: потому что плохо говорит по-французски.

Теперь он не рискует выходить на улицу иначе как вооруженный револьвером: поскольку они всюду следуют за ним и везде его оскорбляют. Слежки за собой он не видит, но постоянно слышит ругань. Он попадает в больницу — в первые дни его пребывания в ней галлюцинации продолжаются: он по-прежнему чувствует «уколы» в голову, в половой член. Постепенно, однако, он делается спокойнее; дети его в это время переезжают и его в июле 1888г выписывают. В октябре того же года он навещает в больнице знакомых и с печальным видом рассказывает им, что травля и мучения возобновились — он хотел бы уехать из Парижа, чтобы уйти от преследователей. Дети говорят про него, что за время болезни он стал менее ловок и проворен. Ему мешают работать, не дают запустить машину, у него горят иглы — он сам не знает, как «они» умудряются делать это. Он слышит, как они расхаживают по комнате этажом выше, называет имена своих бывших учеников по училищу. Его оскорбители собираются по ночам в комнате этажом выше, днем — там же и этажом ниже, иногда говорят за стеной у соседа. Они повторяют его мысли, ловят его на каждом слове, он часто вынужден против воли отвечать им. Ему посылают электрические разряды, «всегда одни и те же, он чувствует в особенности уколы в области темени, они «воздействуют ему на мозг». Ночью он оставляет дверь открытой и караулит с револьвером в руке, иногда зажигает лампу, идет искать врагов на лестнице; однажды вечером нашел там свою жену и — набросился на нее с кулаками. Когда дети пытаются урезонить его, доказать, что он ошибается, он приходит в ярость — два сына его вынуждены были уйти поэтому из дома. В октябре он обвиняет одного из сыновей в том, что тот был вместе с его врагами в соседней комнате и обсуждал с ними, как вернее навредить ему. Напуганные его поведением, соседи пишут жалобу, и его задерживают. «Это все тот, которому я дал в долг денег, говорит он, они же мне ясно сказали, что заставят меня съесть больше, чем я с него требую».