В последнее время очень часто и, быть может, даже слишком часто говорилось о том, что психотерапия не наука, а искусство, которому нельзя ни обучить, ни научиться. Правильно, конечно, что не может с успехом психически воздействовать на других людей тот, кто не в состоянии противопоставить им авторитет своей личности, точно также как ни один врач не может с пользой непосредственно перенять приемы какого-нибудь другого врача. Это не значит, однако, что психическое лечение не требует основательных знаний. Врач, не знающий того, что хотя и возможно воздействовать на циклотимического больного при некоторых расстройствах в отношении телесной и успокоить его ободрением, но что невозможно никоим образом хотя бы на полчаса сократить депрессию, или врач, не умеющий распознать начинающуюся шизофрению или же воображающий, что он может задержать или предупредить ее путем воздействия на психику больного, — такие врачи, конечно, не добьются психотерапевтических результатов.

Но и в рамках психически ненормальных конституций необходимо дифференцировать. Ясно, что нельзя подойти с одинаковым методом, с одной стороны, к возбужденному больному, полипрагматику, который своим беспокойством приводит в отчаяние и самого себя и всех окружающих и одновременно берется за двадцать дел, с другой — к нежному, расслабленному, быстро утомляющемуся, слабовольному и беспокойному психопату с навязчивым состоянием. И это приходится сейчас особенно подчеркнуть, ибо существуют психотерапевты, говорящие о «нервном человеке» и сводящие все душевные страдания к однородной формуле. Такой «нервный человек» мне незнаком. Я знаю лишь бесконечное количество вариаций психопатии, вариаций, которые, помимо всего, связаны со здоровым состоянием плавными переходами. Из практических соображений мы принуждены, конечно, произвольно отметить грани в этом текучем явлении. Но мы не должны при этом успокаивать себя мыслью, будто таким образом каждый больной получает свою определенную этикетку. Приведу пример: старые клиницисты чувствовали достаточное удовлетворение, если какой-либо симптом удавалось объяснить как истерический. Время это давно прошло; но прошло и то время, когда можно удовлетвориться констатированием врожденной и, быть может, обостренной воспитанием истерической конституции. Ныне мы считаем необходимым выяснить, почему у больного проявились эти симптомы именно теперь, а не раньше, и почему именно эти симптомы, а не какие-либо другие. Ибо мы лишь в том случае в состоянии помочь больному, когда мы полностью вскроем и душевные причины имеющегося в данный момент расстройства, и еще более глубокие причины его склонности вообще реагировать на жизненные раздражения иначе, чем это делают другие.

Поэтому из всех качеств, которыми должен обладать врач психотерапевт, я на первое место ставлю терпение. Кто не имеет достаточного запаса терпения, тот должен раз навсегда отказаться от психотерапевтических опытов. К этому необходимо еще прибавить такт, понимание и способность войти в положение больного, и только эти свойства могут охранить нас от шаблона. Ведь почти ни один случай не бывает похож на другой, и чтобы быть полезным определенному больному, необходимо изучить его значительно точнее, чем это требуется для лечения чисто физических недугов.

При этом нужно знать, что на большинство невротиков хорошее действие оказывает уже простое высказывание. Прежде чем попасть к невропатологу, они почти все без исключения в течение долгих лет терзались страшными предположениями, самообвинениями и ипохондрическими заботами о будущем. Все это они скрывали от окружающих, даже от врачей, ибо собственные их представления и настроения казались им гораздо более редкими, исключительными, чем это есть в действительности, ибо они сами себя морально осуждали и боялись этого осуждения со стороны окружающих, или же потому, что они опасались как бы благодаря этим проявлениям их не приняли за душевнобольных. Много больных после первого же своего визита, давшего им возможность высказаться, уходят от нас освобожденными и облегченными, еще прежде чем врач успел предпринять какие-либо меры: уже одно чувство, что ты, наконец, натолкнулся на понимание и вместе с тем появившаяся в результате высказывания необходимость посмотреть прямо в лицо собственным заботам приводят к уменьшению напряженности. Уже по одному этому не безразлична та манера, с которой врач говорит и выслушивает больного. Как бы он ни относился к своим больным, он всегда должен выслушивать их сообщения с полным вниманием и участием.

Неопытный врач часто поражается тому, как при таком подходе больные, еще перед самым входом в кабинет врача твердо решившие ни за что не открывать некоторых особенно щекотливых вещей, все же раскрывают все душевные корни (тайники) своих нервных страданий. Неправильно было бы, однако, думать, что, исходя из этого, нужно усиленно расспрашивать больных и силой внедряться в их душу. Нужно лишь вызвать в них уверенность, что каждое их сообщение вы принимаете с полным пониманием, без обычных общественных и моральных предрассудков. При таких условиях больной часто не только делится своими многочисленными внутренними и внешними переживаниями, которые он доселе пытался скрыть даже от самого себя, но начинает видеть их в другом менее грозном освещении.

Тем не менее неправильно было бы думать, что все невротики, подобно определенным истеричным больным, часто и легко выкладывают свои ипохондрические убеждения. Как раз в наиболее тяжелых случаях они пытаются их утаить отчасти из боязни быть высмеянными, отчасти из тайного страха, что врач может принять их всерьез, т. е. согласиться с ними. И в этом отношении каждый психотерапевт должен окончательно освободиться от веры в прямолинейность и прозрачность душевной структуры. Как раз именно в области навязчивых идей и в особенности, если налицо имеется страх, у большинства больных скрещивается целый ряд мотивов и приводит к причудливейшим результатам. Больные отправляются к врачу с твердым решением не говорить ему, что, собственно, их мучает; они хотят успокоения, но из страха все откладывают момент исследования, которое обеспечило бы им в дальнейшем покой; они убеждают себя в том, будто все это от переутомления, от физических недугов и т. д., и все же они сознают, что основная причина их настоящего скверного самочувствия, их бессонных ночей, сердцебиений, — короче, их беспокойства, в каком-либо разочаровании, в нечистой совести или же много лет тому назад неосторожно брошенном слове врача.

Разумеется, требуется известный опыт, чтобы из самого поведения больного, из его тона, из пауз, которые он делает в разговоре, и из замешательства при некоторых вопросах заключить, что больной говорит не все, Но гораздо важнее, как уже говорилось, вооружиться терпением, которое позволяет долго ждать, и проявить деликатность, охраняющую больного от резких вопросов и не загоняет его назад в его скорлупу. Разумеется, больному необходимо указать, что помощь невозможна, если врач не знает всех и в особенности душевных причин его состояния. В некоторых случаях больные предпочитают, чтоб им облегчили их исповедь путем прямых вопросов об обычных причинах — онанизме или других сексуальных отклонениях, о несчастливом браке, о служебных неприятностях, уязвленном честолюбии, конфликтах с родителями у молодежи и т. д. Я, в общем, избегаю этого метода, ибо при нем постоянно находишься в опасности оскорбить больного упоминанием таких возможностей, которые на самом деле отсутствуют. Тот факт, что больные очень часто еще более обижаются, когда врач упоминает причины, действительно существующие, но которые они хотели скрыть,—есть свойственная многим людям черта, с которой врач обязательно должен быть знаком.

Психические причины, могущие на почве конституционной нервности вызвать неврозы страха и тому подобное, точно также как и опасения, с которыми носятся больные, так многочисленны, что лишь очень немногие могут быть здесь упомянуты.

У молодых людей первое место занимает область сексуального. Постоянно у больных являются опасения, не повредили ли они себе бывшими или еще продолжающимися мастурбациями; и только во вторую очередь выступает беспокойство оказаться сексуально ненормальными или же зараженными венерической болезнью,

Известно, как эти опасения постоянно поддерживаются чтением определенной недобросовестной литературы, и поэтому в данном случае, как и при всех ипохондрических жалобах, нужно осведомиться об этом, надлежащим образом охарактеризовать подобные книги и запретить чтение их впредь. Больным надо указать, что в известном возрасте мастурбация так распространена среди представителей обоего пола, что, по крайней мере среди мужчин, неповинных в ней надо рассматривать как исключение. Таким образом, им можно доказать, что уже по одному этому онанизм не может иметь тех последствий, которые ему обычно приписывают люди некомпетентные, а более образованным пациентам можно прибавить, что наблюдаемые ими нервные расстройства являются, собственно говоря, не результатом мастурбации, а следствием их ипохондрического страха и самонаблюдения. И здесь, как и в других случаях, весьма полезно следовать указаниям, предложенным Дюбуа относительно обхождения с нервными больными и необходимости разъяснить им некоторые взаимоотношения между телесными и душевными явлениями и в особенности зависимость ложных телесных ощущений от соответствующих ожиданий. Однако, разумеется, не может быть и речи о совете больному продолжать мастурбацию. Для меня остается совершенно непонятным, как некоторые врачи дают такой совет. Тот, кто понимает природу подобных больных, знает ведь, что ничто не в состоянии так подорвать их уверенность и их доверие к самим себе, как все новые поражения в борьбе с мастурбациями. К этому нужно прибавить, что и без того имеющаяся у психопатов сильная наклонность ограждать себя от действительности всякими собственными фантастическими измышлениями усиливается их пороком; помимо того, некоторая форма импотенции вызывается и поддерживается самоудовлетворением по причинам физического и психического свойства. Исключая только весьма редкие случаи с раннего детства проявившегося онанизма, излечить от этого недуга бывает не трудно. Обычно достаточно бывает того, чтобы пациент регулярно через не слишком длинные промежутки времени показывался врачу; создается новый задерживающий стимул: когда больной знает, что в определенные дни недели он должен предстать перед человеком, к которому он питает доверие, и отчитаться перед ним, он почти всегда сможет стать господином над своим инстинктом. Для этого, разумеется, ему нужно запретить все то, что может возбудить его чувственность: нужно запретить больным часами валяться в постели и т. д. Только в крайних случаях можно назначить успокаивающие, чтоб снизить libido.

Я считаю совершенно неправильным рекомендовать психопату—с целью ли борьбы с мастурбацией или по каким-либо другим основаниям — внебрачные половые сношения. Даже если б этот совет не был опасным, он был бы излишним уже потому, что лица, не могущие или не желающие преодолеть своего полового влечения, не ждут в таких случаях докторских советов. Тот, кто приходит к врачу и спрашивает его об этом, почти всегда может обойтись без этих сношений. Да и очень часто это вовсе и не сильное половое чувство, которое заставляет нервного больного искать половое сношение, не сила желания, а заимствованная из книг и из разговоров уверенность, что воздержание опасно. Жертвой этого чисто теоретического убеждения являются, повидимому, также многие врачи, которые абсолютно не замечают, в какое положение они ставят своего пациента подобного рода советами (даже в том случае, когда они не носят циничного характера). Я имею обыкновение всем психопатам, спрашивающим меня о внебрачных половых сношениях, в нескольких словах разъяснить положение вопроса. Следует помнить, что больные эти больше других молодых людей боятся заражения; не будучи зараженными, они будут считать себе таковыми и от действительно приобретенной инфекции они будут страдать душевно больше других; они чувствуют себя морально приниженными от общения с продажными женщинами, более же высоко стоящая связь угнетает их морально. Затем, они плохо умеют справляться с последствиями возможного раскрытия связи или разрыва (вопрос об алиментах и пр.) и, наконец, сверх всего, они постоянно почти будут обмануты в своих ожиданиях излечиться от своего невроза путем правильных половых сношений. Я не отрицаю того, что для некоторых очень нуждающихся в этом больных воздержание обычно влечет за собой определенные телесные и душевные неудобства; однако эти неудобства, по сравнению с результатами противоположного поведения, представляются мне чрезвычайно незначительными.

В заключение прибавлю еще несколько слов о лечении психической импотенции. Здесь тоже прежде всего необходимо раньше всего разобраться в ее происхождении. Сравнительно часто молодые люди мнят себя импотентными, когда при первом подстроенном товарищами свидании с проституткой они испытывают к ней отвращение. У других то же опасение вызывается тем, что их возбуждение, благодаря прежнему длительному воздержанию, а быть может также в результате очень длинных приготовлений достигло такой степени, что наступила ejaculatio ргаесох. У третьей категории ненормальная эрекция вызвана в результате нецелесообразного применения разных предохранительных средств и четвертая, наконец, испытывает некоторое торможение по отношению к уважаемой ими девушке. Все они, потерпев неудачу, в следующий раз подходят к половому акту неуверенно, со страхом, препятствующим нормальному течению рефлекторного процесса. Нередко эти психические моменты осложняются еще предшествовавшей мастурбацией, после прекращения которой еще на некоторое время остается некоторая аномалия в виде сокращения продолжительности рефлекторного процесса до ejaculatio, что затрудняет нормальное сношение.

Сравнительно часто психическая импотенция впервые проявляется в первые брачные месяцы. Здесь имеют значение несколько вместе взятых причин, которые приближаются к уже упомянутым. Самоупреки по поводу прежней мастурбации и прежних внебрачных половых сношений и ипохондрические опасения в связи с перенесенной когда-то гонорреей, неправильно понятое уважение к любимой женщине, повышенная возбужденность вследствие неудовлетворенной и все время бодрствующей сексуальности за время жениховства и, вообще, возбуждение и напряжение, вызываемые добрачными встречами,—все это вместе взятое часто способствует неблагоприятному исходу полового акта. Первая неудача лишает непосредственности при дальнейшем общении, и таким образом возникает длительная импотенция.

Из приведенных случаев очень многие поддаются излечению путем простого объяснения. Я часто наблюдал, как молодой мужчина уходил от меня с облегченным чувством, после того как он узнавал от меня, что в его обязанности отнюдь не входит быть постоянно потентным по отношению к продажным женщинам. Другие успокаиваются после уверения, что мастурбация после ее прекращения не может долгое время задерживать половую потенцию. И, наконец, очень многим помогает совет прекратить на некоторое время попытки, пока благоприятный случай — брачный или внебрачный — не убедит их в том, что их потенция находится в полном порядке. Так, например, женатым людям рекомендуется воспользоваться утренними эрекциями, а перевозбужденному человеку нужно сказать, что обычно на второй или на третий день после начала половых сношений эрекция становится более продолжительной. Особенное внимание во время всего лечения нужно, помимо всего, обратить на общее успокоение больного, ибо ипохондрический страх — основная причина полового расстройства. Я не касаюсь здесь, конечно, тех случаев, когда импотенция проявляется лишь по отношению к определенным женщинам, в частности в отношении собственной жены. Если физическое отвращение было вызвано, как это часто имеет место, каким-либо случайным переживанием, например, не совсем эстетичным поведением жены в спальне, то обычно эти воспоминания можно устранить путем гипноза. Но как раз это не всегда удается именно с женатыми людьми. Так, например, один из моих пациентов стал импотентным по отношению к своей жене после того, как она поведала ему о своих прежних мастурбациях. В таких случаях помочь бывает очень трудно.

Перед страхом — оказаться импотентным — отступают назад все другие ипохондрические представления в этой области. Под влиянием нашумевшего в свое время процесса Eulenburga и некоторой литературы многие молодые люди одно время склонны были считать себя гомосексуальными. Для действительной борьбы с этой идеей нужно знать, что в отроческом возрасте, еще до того как дифференцируется пробуждающаяся половая потребность и прежде чем она находит свое конкретное оформление, некоторые гомосексуальные склонности представляют собой отнюдь не редкое явление; склонности эти до некоторой степени почти что воспитываются в некоторых закрытых учебных заведениях. В этих случаях врачу нетрудно будет рассеять беспокойство больного, указав ему на общераспространенность подобного явления. Хуже обстоит дело, если в результате врожденной или благоприобретенной причины образуется настоящая гомосексуальная склонность. Здесь добиться успеха трудно уже потому, что большинство психопатов вовсе и не желают быть излечены врачом, а, наоборот, они хотели бы услышать от него, что имеют святое право на удовлетворение своего влечения. Если дело обстоит иначе и если имеется еще остаток гетеросексуальной установки, то часто можно помочь гипнозом.

Все то, что справедливо для ипохондрических опасений в сексуальной области, справедливо вообще: почти никогда не бывает достаточно одной лишь беседы с больным, последний долгое время нуждается во все новых авторитетных уверениях. В большинстве случаев вначале указания врача действуют лишь на протяжении того времени, пока больной живо удерживает их в воображении; когда ему это больше не удается, превшие тревоги и прежние страхи вновь всплывают на поверхность. Пациент впадает в прежние аномалии, причем ето вновь усиливает его беспокойство, и он вновь не В состоянии отделаться от них собственными силами. Сто раз в течение дня он щупает свой пульс, постоянно изучает в зеркале мнимо-больное место и постоянно заглядывает в медицинскую книжку, чтобы прочитать о своей болезни. Такого рода больных необходимо поэтому постоянно поучать, давая им совершенно определенные предписания. Нужно отобрать от них зеркало и запретить им исследование пульса и всякое чтение медицинских книг. Далее, нужно научить больных справляться с мучительными воспоминаниями, терзавшими их до сего времени, отделаться от определенных мыслей, преследующих их в течение всего дня; более интеллигентным и умным пациентам можно, не ограничиваясь конкретным содержанием их страхов и пр., объяснить «искусство жизни». Более или менее молодых психопатов можно заставить оттолкнуть от себя неприятные переживания даже настоящего времени, вместо того чтобы непрерывно увеличивать ими число неприятных воспоминаний.

При всех этих разговорах с больными я настоятельно советую остерегаться одного, очевидно, очень излюбленного метода, а именно: иронизировать над больными. Можно, конечно, при случае быть откровенным и, по моему, иногда даже и резким. Однако, никогда не следует сглаживать впечатления добродушного участия, которое, конечно, никак не вяжется с ироническим тоном. Гораздо важнее некоторым больным при случае серьезно указать на их моральные и общественные обязанности. Мы, врачи, знаем, что даже длительное телесное заболевание порождает известный эгоизм. У определенной группы конституциональных невротиков мы, как правило, замечаем, что внимание к жене, заботы о детях и служебные обязанности все больше отступают на задний план перед собственным недомоганием. Обычно здесь совершенно необходимы серьезные представления; их можно смягчить прибавлением, что больной и сам будет лучше чувствовать себя, если станет меньше думать о себе лично, чем о других, — и не станет беспрерывно следить за своим телом. По той же причине часто бывает необходимо позаботиться и о достаточно правильном распределении больным основной работы или же всяких дополнительных любительских занятий, интересующих его, чтобы не оставалось досуга для излишнего опасного самонаблюдения. Далее, нужно позаботиться И о том, чтобы больной на известное время действительно сосредоточил бы себя на определенной работе и не изнашивал бы себя постоянной сменой увлечений — будь то работа или любительские занятия — и спешкой. В этом отношении могут поддаваться влиянию и пожилые люди. Я рекомендую быть очень осторожным с предписанием путешествий и других развлечений. Здесь дело обстоит примерно так же, как и с разрешением алкоголя и никотина. Такого рода разрешение может быть необходимым для того, чтоб убедить больного, что ему действительно не угрожает ничего серьезного и что он раньше лишал себя папиросы или стакана пива просто на основании преувеличенных страхов. Подобным же образом можно посоветовать ему посещать театр или ходить в гости, или же предпринять путешествие. Но в общем, однако, регулярная работа помогает лучше, чем развлечения, и рекомендовать путешествия можно лишь тогда, когда больной поправился уже настолько, что в отсутствии своего врача не впадет снова в самобичевание и в ипохондрические страхи.

Я зашел бы очень далеко, если бы стал здесь вдаваться в рассмотрение отдельных синдромов. Однако навязчивым состояниям и фобиям я все же хочу посвятить несколько слов. Ныне мы знаем, что навязчивые состояния обычно протекают периодически, т. е. в течение жизни больного несколько раз то усиливаются, то ослабевают. До тех пор, пока длится эта фаза, никогда не удастся освободить больного путем каких бы то ни было мер от этого расстройства. Можно все же дать ему некоторое облегчение, притом как с физической, так и с душевной стороны. Симптоматически даже небольшие количества алкоголя могут действовать разряжающие, валериановые препараты и даже бром также будут уместны здесь. При этом больного нужно уверить, во-первых, в том, что ему не грозит душевное заболевание и, во-вторых, что его навязчивые мысли никогда не приведут его к недозволенным и наказуемым поступкам. Далее, надо будет постараться укрепить его волю и способность к сосредоточению и все снова повторять ему, что он способен научиться изгонять из своего сознания абсурдные мысли.

В противоположность прежним представлениям и в разрез с моими собственными первыми опытами, я в последние годы стал применять к многим больным с навязчивым состоянием гипноз и тем самым добивался обычно — правда, подчас очень медленно и с большим трудом— полного успеха. При этом в гипнозе делается то же, что и в бодрствующем состоянии; больному говорится, что его болезненные представления ничего не значат, и что он сможет их побороть; ему внушают избавиться от страхов, и это и есть как раз то, что больше всего его облегчает.

Таким образом я подошел уж к суггестивной терапии, без которой при функциональных нервных заболеваниях вряд ли можно обойтись и чьей специфической областью являются психогенные болезненные явления в узком смысле слова.

Выбор формы суггестивной терапии меньше зависит от характера имеющихся симптомов, чем от личности больного, от того как протекала болезнь до сих пор, от способов прежнего терапевтического воздействия и, наконец, еще от того — что нередко бывает — не скрывается ли за симптомами желание пациента быть больным или по крайней мере казаться таковым. При таких условиях суггестивная терапия может превратиться в фарс — помимо разве тех случаев, когда она применяется именно для отвлечения пациента от его болезненных желаний, или же для того, чтобы построить ему «золотой мост». Иногда больные отнюдь не неохотно вступают на этот мост, оттого ли, что им уже приелась та роль, которую они играли до сих пор, или же оттого, что они чувствуют, что их разгадали.

Однако, к сожалению, обычно положение вещей не бывает столь простым. На ряду с желанием быть больным почти всегда уживается противоположное желание—выздороветь, и часто больному не хватает лишь энергии для того, чтоб подавить в себе болезненное желание или же собственными силами восстановить утерянную когда-то иннервацию. В подобных случаях лечение внушением — задача весьма благодарная. Будет ли оно облечено в форму физической или лекарственной терапии, будет ли это производиться по медленному способу, или же наоборот — по методу нападения врасплох, будет ли врач действовать простым словесным внушением, призывом к разуму или же коротким, резким приказанием, решится ли врач в конце-концов на применение гипноза —все это в основе своей безразлично. Тайна успеха лежит исключительно в вере врача в себя и в применяемый метод: электризация, массаж, водолечение, горное солнце и т. д. — все эти средства приносили пользу лишь постольку, поскольку в них верили врачи.

Лечить внушением не во всех случаях одинаково легко. Я хотел бы, однако, предостеречь от одного: от всякого непродуманного способа лечения, при котором врач занимается высмеиванием не то себя, т. е. своего способа лечения, не то пациента — нечего потом удивляться неудачному результату лечения. Кому известна внушаемость даже здорового человека и то, насколько сильна потребность в авторитете, в чужой помощи и участии в особенности у нервных больных, тот, конечно, будет смотреть на лечение внушением как на одно из самых серьезных оружий в борьбе с болезнями вообще и будет признавать его значение даже в тех случаях, где непосредственное физическое воздействие тем или другим методом само по себе несомненно. Поэтому все зависит от ясности, точности и тем самым убедительной силы врачебных предписаний и врачебных предсказаний, и основной предпосылкой удачного лечения по этому способу является поэтому субъективная уверенность врача в правильности поставленного им диагноза. Невозможно добиться успеха, если втайне верить в возможность органического заболевания, точно так же как не добьешься его, если не доверяешь собственному психотерапевтическому уменью.

Все эти соображения относятся в особенности к гипнозу, при котором действие внушения осуществляется в наиболее концентрированной и вместе с тем наиболее полной форме. Я применяю гипноз нередко, и во время войны в особенности я находил, что при помощи гипноза можно достигнуть того же эффекта, как и с фиктивными операциями, принудительными упражнениями или же Кауфмановским способом — короче, всеми теми методами, которые я считаю недопустимыми, исходя из общих врачебных и человеческих мотивов. Однако и к гипнозу не всегда прибегаешь с легким сердцем. Людей с более или менее крепкой нервной системой, которые имеют шансы преодолеть собственными силами свои психогенные расстройства, гипнотизировать не следует — в противном случае останется горькое чувство, что у человека как бы сломан психический позвоночник. Не следует прибегать к гипнозу и тогда, когда сам пациент очень настаивает на этом методе лечения; и исключить также те случаи, когда пациенты уже наслышались или начитались о гипнозе и поэтому не совсем непосредственно приступают к делу.

Легко указать, к чему должно стремиться гипнозом. Сознание должно быть сужено; это значит, что больной должен остановиться исключительно на тех мыслях, которые исходят от врача. Известно также и из других состояний — вспомним не только о йогах и антропософах, но и о некоторых состояниях художественного экстаза и т. п.—как при этом, вследствие напряженного внимания, сознание более восприимчиво к известным впечатлениям, равно как и тело более восприимчиво к душевным влияниям. Я считаю необходимым с самого же начала предупредить больного, что дело сводится к этому и исключительно к этому, что всю обстановочную часть гипноза я считаю совершенно излишней. Зачастую, с ведома больного, я проделываю мнимый гипноз для того, чтоб он оставил все суеверные и боязливые представления и увидал бы в нормальном состоянии сознания то, что будет происходить позднее при гипнозе. Но прежде всего я говорю больному, что главная работа при гипнозе приходится на его, а не на мою долю, что он должен сосредоточиться, что это может сделать каждый, кто действительно серьезно заинтересован в своем выздоровлении. После всех этих подготовительных приемов я укладываю больного на диван, заставляю его фиксировать кончик моего указательного пальца и приказываю ему представить себе, что его веки начинают постепенно тяжелеть и наконец совсем закрываются. Это всегда сбывается при соответствующей установке больного, особенно если вы при этом поддерживаете ваше влияние успокоительным поглаживанием лба, и тогда игра выиграна. В тех случаях, когда речь идет об избавлении больного от таких телесных симптомов, как дрожание, паралич, судорожные состояния, я внушаю больному, что после надавливания моего пальца он должен крепко закрыть свои глаза и потом уже не сможет сам их открыть. Затем я вытягиваю его руку и приказываю держать ее неподвижно, или же я скрещиваю его пальцы и внушаю, что пациент не сможет освободить их по собственной воле.

При состояниях же фобий, навязчивых представлений, навязчивых идей и т. д. я часто отказываюсь от этих приемов и внушаю, что больной не будет ничего переживать, ничего чувствовать и не думать ни о чем, кроме того, что исходит от меня, но что зато все, что я буду ему говорить, будет с полной ясностью принято его сознанием. Я не всегда даже внушаю последующую за сеансом забывчивость, точно также никогда не пользуюсь гипнозом для того, чтоб заставить пациента доверить мне то, что он еще не сказал мне в бодрствующем состоянии. Не совсем безопасно заставлять больных говорить во время гипноза. Этим легко вызвать искусственные истерические состояния и — как уже было сказано — опытному врачу не приходится прибегать к особым мероприятиям для того, чтоб узнать действительно важные вещи от своего пациента.

Но, разумеется, и при помощи гипноза можно достигнуть лишь избавления от симптомов и временных состояний. Мы должны, однако, стремиться к тому, чтоб излечить больного, а не только принести ему временное облегчение. Иначе говоря: лечить нужно конституцию, а не синдром. Здесь мы ограничены, однако, в известной мере постольку, поскольку основные черты личности не поддаются излечению даже у молодых людей. Мы не в состоянии, таким образом, устрашив психопатическую конституцию как таковую, а можем лишь научить больного сжиться с его нервной формулой и устроить свою жизнь таким образом, чтоб она не была в тягость ни ему самому, ни окружающим. Надо укреплять самоуверенность в слабовольном и боязливом, надо урегулировать образ жизни перевозбужденного полипрагматика, и, наконец, надо позаботиться о том, чтобы больные ставили себе такие задачи, выполнение которых является им по силам. Итак, задача врача по существу всегда должна быть, воспитательной, но было бы хорошо, если бы пациенты — к молодым это относится больше, чем к более пожилым — не давали себе отчета в педагогической роли врача. Большинству невротиков не хватает способности приспособиться к жизни, т. е. к тем возможностям, которые представляются их свойствам и способностям. Большинство из них бьется головой об стенку, чтоб преодолеть препятствия, которые им не по силам, а потому большинство из них нуждается — по крайней мере на некоторое время — в руководстве.

Если попробовать, исходя из приведенных точек зрения, влиять на душевную сферу людей — без преувеличенных надежд и не ставя себе слишком далеко идущих задач, — то зачастую можно добиться весьма отрадных результатов. В течение последних лет я стал оптимистичнее смотреть даже на истерические конституции, при условии, однако, что речь идет о молодых и неглупых людях. Старая истеричка, которая вовсе и не хочет быть здоровой, но хочет, пользуясь своей болезнью, держать в руках мужа, детей, прислугу и зачастую даже врача, и которая не только впадает в жалобы, но и в интриги,—такую никто не сможет вылечить. Здесь главное в возможности оградить домашних от такого асоциального существа, да и это зачастую уже оказывается запоздалым. Иное, когда имеешь дело с молодым человеком, которого предрасположение и житейские обстоятельства привели к раздуванию и даже симуляции его болезни и который затем, в результате чисто физического лечения болезни, действительно стал больным, или же вследствие грубости и иронического отношения врача оказался в оппозиции к нему. Таким больным удается иногда — хоть иногда путем очень длительной и тяжелой работы — доказать примерами из их собственной жизни, что они всегда достигали как раз обратного тому, к чему они стремились; как благодаря своим истерическим преувеличениям, выдумкам, сценам, они стали менее любимыми, менее приятными, менее интересными и менее необходимыми для окружающих; как сочувствие, которого они стремились добиться насильно, под конец становится окружающим в тягость; что, пытаясь скрыться в мир собственной фантазии, они сами себе закрыли дорогу к истинным ценностям жизни. Короче — указать на то, что в то время как остальной молодежи, живущей беззаботно, весело и деятельно и не прибегающей к внешним эффектам, все это удается само собой, или это недоступно несмотря на все их желания.

Таким образом как раз здесь психотерапия находит наиболее благодарное поле деятельности. Но тут, однако, таятся также опасности, которых следует избегать. Нередко бывает, что больной, встречая со стороны своего врача то, в чем он считает себя нуждающимся, — сострадание, понимание, возможность высказаться, привыкает к такому обращению, уже не в состоянии обойтись без него для своего дальнейшего благополучия. Я здесь совершенно не касаюсь примешивающихся сюда эротических моментов; то, что врач не идет им на встречу, ясно само собой. Однако он должен воспрепятствовать тому, чтоб больной стал слишком зависим от него. Конечная цель такого рода лечения должна быть следующая: терапия должна добиться того, чтоб врач стал ненужным и чтоб больной сам превратился в своего собственного врача.

Я кратко и, разумеется, далеко не исчерпывающим образом изложил мои собственные психотерапевтические принципы. Но этим моя задача освещения современного положения вопроса еще далеко не выполнена. Доклад о психотерапии безусловно требует изложения по крайней мере психоаналитических и индивидуально-психологических направлений. Здесь я хотел бы позволить себе одно принципиальное замечание.

Можно спорить о том, в какой мере отдельный исследователь при научных расхождениях во мнениях может вообще быть объективным; однако, по моему убеждению, не может быть двух мнений о том, что суждение о психоанализе у современников является неизбежно субъективным. Причина этого лежит как в содержании этого учения, так и в его историческом развитии. Я считаю даже возможным, что это зависит еще от противоположности различно организованных умов, благодаря своим индивидуальным предрасположениям принужденных мыслить о некоторых вещах по-разному.

Поэтому прежде всего я хочу заявить: я противник психоаналитической школы. Я не стану отрицать, что Фрейд представляет собой одно из наиболее значительных явлений духовной жизни последних десятилетий, что при чтении его книг вы всегда находитесь в общении с чрезвычайно одаренным и лишенным предрассудков человеком, и что во многих областях мы обязаны ему ценными открытиями. Я добавлю к тому, что многие взгляды, которые я считаю правильными, без его предварительной работы, по моему убеждению, не были бы восприняты, и что мои собственные представления о противоположных течениях человеческой души, о которых я буду говорить вам позднее, не возникли бы, быть может, без Фрейда. Однако, Фрейдовские догмы я не признаю, не говоря уже о бессмысленных наростах на его учении, за которых ответственны многие из его учеников, и как раз именно те, которых он еще не предал анафеме.

Рассмотрим сначала его метод психоаналитического исследования. Фрейд приводит своих больных в состояние покоя и заставляет их высказывать вслух все мысли, воспоминания и представления, всплывающие в их сознании. Из этого сырого материала и в особенности из той формы, в которой он преподносится, причем замешательству (сопротивлению) придается особенно сильное. значение, Фрейд выводит свои заключения, или же, если называть вещи своими именами, в сущности всегда одно и то же заключение, а именно: что за страданиями больных всегда находится сексуальная травма, подавленные эротические желания, во всяком случае сексуальность. При этом принимаются в расчет и сновидения больного, и притом не в той форме, в какой они живут в памяти бодрствующего сознания, а в том виде, в каком они представляются Фрейду на основании психоаналитического анализа. По личным показаниям некоторых моих пациентов, являвшихся ко мне после лечения у психоаналитиков, оказывается все же, что во время анализа разговаривает не только больной, но и врач. Он прерывает своего пациента, развивает гипотезы о до сих пор рассказанном и направляет внимание на определенные пункты, которые кажутся ему особенно важными. В какой мере при этом он внушает больному собственные мысли, будет рассмотрено ниже.

Спрашивается: на каких психологических основах покоится этот метод? Для ответа нам придется несколько остановиться на самом учении Фрейда. Оно исходит из определенного, понимания сущности подсознательного, роль которого в образовании личностей, в осуществлении убеждений и поступков даже у нормального человека предполагается значительно большей, чем роль сознательного. По Фрейду сознательное представляет лишь очень малую часть всего психического процесса, часть, которая сама по себе не может быть понята и которая до тех пор должны была бы давать искаженную картину человеческой души, пока мы не восполним ее подсознательными рядами, дающими ключ к доподлинному пониманию. Для того, кто обладает этим ключом, не существует более психологических загадок. Противоречия в душевной области в действительности не встречаются, ибо при более глубоком рассмотрении даже то, что кажется абсурдным, является полным значения, целесообразным и необходимым.

Смысл, цель и необходимость определяются при этом как эгоизм, как стремление человека к наслаждению, постоянно вступающее в противоречие с реальной действительностью. Поэтому никто не справляется с жизнью такой, как она есть. Каждый день оставляет за собой целый ряд обманутых надежд и неразрешенных конфликтов, которые отталкиваются в подсознательную сферу и не сохраняются в сознательной памяти. Однако эти вытесненные воспоминания продолжают действовать из подсознательной сферы соответственно их содержанию (как эффекты неудовлетворенности) и таким образом возникают все неврозы и некоторые психозы. Но и у здорового человека как в сновидениях, так и в оговорках, описках, забывании дней всегда замечаются несбывшиеся эротические желания, сексуальные разочарования, мучительные воспоминания, короче — тысяча мотивов, о которых сознание непосредственно ничего не знает. Даже во сне особая инстанция, «цензура», ревностно заботится о том, чтобы подавленные мысли выступали лишь в завуалированном виде; они искажаются и изменяются, снится несущественное, служа маскировкой действительно важного. Вскрыть все эти оболочки в состоянии один лишь психоанализ. Лишь он один в состоянии узреть истину — как указано, все ту же относящуюся к сексологии истину в бесчисленных маскировках — будь то боли, судорожные припадки, нервный кашель, фобии, страхи, навязчивые идеи, обман чувств, кажущиеся на первый взгляд бессмысленными сновидения, и, наконец, даже в невинного как будто характера замечаниях и поступках больных — в этих «символах», в которых исключительно лишь подсознательное и выявляется наружу. Лишь психоанализ в состоянии устранить болезненные симптомы и излечить больного. Для этого необходим, однако, особый психоаналитический метод: анализирующий соединяет исходящие от больного бессмысленные обрывки и таким образом получает цельную картину действующих в подсознательной сфере сил. В процессе же связывания вытесненных элементов психики на поверхности сознания происходит «отреагирование» примыкающих к ним «ущемленных» эффектов, и больной освобождается от скрытого в нем беспокойства. Особенно быстро исчезают физические симптомы, выступавшие как символы вытесненных представлений (конверсии); исчезает также страх, для которого больной давно уже придумал ту или иную мотивировку.

Справиться с этим чрезвычайно догматическим по своей природе учением не так-то легко. Недостаточно только осмеять грубые преувеличения, чрезвычайную переоценку половых мотивов, каббалистическую мистику и фразерную находчивость большинства этих откровений. Кто хочет критически оценить психоанализ, должен исследовать пригодность его основ. Начать нужно, по моему, с понятия о подсознательном, с которым недостаточно вдумчиво оперируют Фрейд и его ученики и даже некоторые из его противников. Я должен при этом прежде всего предостеречь от смешения понятий «подсознательного» в смысле Фрейда с «бессознательным» вообще. Тот факт, что сознательные процессы всегда погружаются в бессознательном, что все человеческие страсти, желания и решения и все душевные проявления в конечном счете порождаются из бессознательного, это не подлежит сомнению. Мы, медики, привыкли это бессознательное, которое в действительности является лишь «неизвестным», непонятым нами, рассматривать как нечто физическое, приводя его в соответствие с определенными церебральными процессами, не сопровождающимися сознательными душевными переживаниями. Фрейд же понимает под подсознательным нечто совсем иное. Он рационализирует бессознательное; это подсознательное мыслит и подчас даже глубже, чем сознательное, всегда, однако — и это особенно, — эгоистичнее, и если хотите, честнее и что еще важнее—мышление это имеет большое влияние на наши поступки. И только когда в рамках социальной жизни ему (подсознательному) не удается направить наши убеждения и поступки по своему желанию, оно вгоняет человека в болезнь, в невроз.

Действительно правильно, что даже у здорового человека на ряду с официальным, так сказать, сознанием существует другое, строящееся из воздушных замков, ночных грез и желаний — область сознания, о которой в большинстве случаев не говорят и о которой здравый и практически мыслящий человек большую часть дня и не думает. Я соглашаюсь даже и с тем, что это аутическое мышление, как его назвал Блейер, постоянно внедряется в логические соображения и в беспристрастные решения, и что большинство людей все же очень редко отдает себе отчет о всех этих подсознательных течениях в их душе. Лишь истинные поэты показывают свою подлинную внутреннюю сущность, и весьма характерно то, что и им для этого требуется не только перемаскировка в чужие образы, но зачастую и раздвоение своего «я» на две отдельные личности. То, что Гете мог создать такие жизненные образы, как Вертер, с одной стороны, и Вильгельм Мейстер, с другой, находит простое объяснение только в изменчивости собственной его натуры. Тот факт, однако, что для того, чтоб ясно и с полной правдоподобностью обрисовать и нынешние стремления своего сознания, он должен был создать Фауста и Мефистофеля, Антония и Тассо, Геца и Вейслингена, это свидетельствует не только о чрезвычайном разнообразии, но также о непримиримом разладе его собственного «я».

И этот разлад, этот дуализм имеется всюду. Даже на, казалось бы, очень несложных и примитивных натурах можно наблюдать, как они разумом отрицают одно, а чувством верят в другое, восхищаются по сознательным причинам человеком, которого они ненавидят по причинам неосознанным, и одного и того же события боятся одной частью своего «я», а другою страстно желают его. Образующиеся при этом запутанности и противоречия гораздо лучше определяются Ибсеновским словом «жизненная ложь»,— Fontane называет это «вспомогательными конструкциями», — чем это делает учение о подсознательном. Да и наш «голос совести» и «демон» Сократа или, с другой стороны, злой дух сказок, «нашептывающий» человеку дурные советы или «внушающий» ему запретные желания, гораздо ближе к действительности. Даже старое изречение «познать самого себя» не имеет другого смысла, Если бы все, что живет в глубине нашего сознания, действительно оставалось неизвестным, как могли бы действовать на нас потрясающе честные признания и реально-жизненно представленные драмы? Они вызывают наружу вещи, которые мы обычно прячем от самих себя и от других, но которые не являются несознаваемыми. «Временами кажется», — говорит Шопенгауэр, — что мы одновременно чего-то и хотим и не хотим, и соответственно этому мы одновременно и радуемся и печалимся одному и тому же событию». Это допускало бы еще принятие подсознательного, но Ибсен, который в совершенно аналогичной связи говорит о «двух родах воли в человеке», заставляет свою Ревекку подробно поведать и о второй (дурной) своей воле. Между тем до сих пор она даже самой себе обычно признавалась лишь в одной хорошей воле. Здесь так же, как и у больных, оказываются возможными внешние проявления. Назвать это просто «ложью» или «лицемерием» было бы слишком резко. С перенесением проблемы в подсознательное вопрос тем более не решается. Как раз при попытке рационализировать возникает вопрос: каким образом все эти противоречия, которые не могут разрешиться в сознательной душевной жизни, возникают и разрешаются в области подсознательного? И если мы откажемся от психоаналитических сказок, то снова придем к тому, что рационализация подсознательного есть абсурд и что при всех человеческих убеждениях и намерениях в последнюю очередь идут не логические соображения, а не поддающиеся учету колебания чувств. Таким путем Фрейд приходит к заключению: бессознательное аморально. По моему, сознательное не заслуживает такого почета: противоречия, даже в этической области встречающиеся у каждой мало-мальски сложной личности, нужно искать внутри сознательной душевной жизни. Мы только не очень любим читать определенные страницы в книге нашей внутренней жизни, и нужно обладать сильно выраженным самосознанием, чтоб увидеть, что они, страницы эти, все же написаны в ней. Горький в одном из своих произведений выставляет единственным наказанием в аду обнаружение всего того, что люди прятали от самих себя в течение своей жизни; и сам Фрейд говорит, что «никто не имеет желания узнать свое собственное бессознательное». Этим самым допускается уже мысль, что его можно было бы узнать при желании, что оно таким образом, к сожалению, не совсем бессознательное.

Раньше структуру человеческой души представляли себе слишком простой и прозрачной как в психологии, так и в психиатрии, слишком прямолинейно полагались на слова людей. Поэтому даже при истерии, например, понятие «болезнь» и «симуляция» резко противопоставлялись возможности симуляции.

В большинстве человеческих убеждений и поступков перекрещивается множество мотивов, и в конце концов перевес не на стороне сильнейшей логики, а на стороне эмоционально обоснованного. Таким образом в жизни человека возникают многочисленные противоречия. В искаженной и в более грубой форме мы находим это у многих невротиков. Тот, кто знаком с закономерностью этих явлений, тот, как сказано уже, и без психоанализа легко сумеет вывести правду наружу и привести больного в ясность относительно самого себя. Разумеется, при этом мы должны избегать какого-либо суггестивного влияния и стремиться к тому, чтоб больной по возможности сам нашел мучащие его воспоминания. Психоаналитик поступает наоборот; он длительно делает своему больному внушения, которые совершенно запутывают действительность, и вселяет в больную душу вещи, которые отвечают его — врача — собственной психической установке.

Психоаналитическая школа создала себе одну неприступную, по ее мнению, оборонительную стену: она утверждает, что ее методы и результаты до тех пор не смогут быть усвоены, пока ее приемам не научатся на практике. Возражение это неосновательно уже по одному тому, что его мог бы усвоить и использовать каждый знахарь и предъявить нам точно такие же требования, но все же с ним можно было бы считаться, еслиб противникам фрейдизма пришло когда-либо в голову оспорить фактические материалы, опубликованные психоаналитиками. Об этом, однако, разумеется, не может быть и речи: все то, что делают и говорят больные, мы все принимаем как факт. Мы позволим себе отклонить лишь те заключения, которые психоаналитики выводят путем постоянного смешения возможных и доказанных соотношений.

Не нужно быть врачом, чтоб согласиться, что грудные дети страдают иногда запорами, и не нужно также иметь большого жизненного опыта, чтоб знать, что нервные дамы во время разговора залезают иногда рукой в свой ридикюль. Однако, что грудные дети задерживают стул для того, чтоб доставить сексуальное наслаждение, точно также как они только поэтому сосут материнское молоко, или что нервная дама — вернее, ее подсознательное — влезая рукой в свой ридикюль, хочет выразить coitus — этого я не понимаю. Что молодой девушке может присниться, что ей нужно итти на вокзал и что она заблудилась и очутилась в лесу — каждый поверит Фрейду, но что вокзал означает преддверие вагины, а лес — лес срамных волос, — это я считаю продуктом совершенно односторонней и исключительно уродливой фантазии. И далее: я не знаю, все ли люди или же только большинство из них, согласно Фрейду, должны в своем детстве пережить «эдиповский комплекс». Но кто же вообще когда-либо доказал, что многие мальчики — что это вообще случается мы знаем, например, от Стендаля — испытывают эротическое влечение к своей матери, а многие девочки аналогичную склонность к отцам?

Далее, к оборонительным средствам Фрейдовской школы принадлежит еще следующий диалектический прием. Строгие последователи Фрейда — значительную часть своих учеников он главным образом по этой причине предал анафеме — все, что они находят у больных и здоровых, сводят на сексуальные (в детстве) переживания. На критику они возражают обычно, что под сексуальным наслаждением они понимают нечто более общее, чем то, что обычно называется сладострастием. Они могли бы избежать некоторых нападок, если б в этих вопросах они отказались от слова «сексуальный». От этого они, однако, очень далеки, да они и не могут этого сделать потому, что почти из каждого упомянутого больным (или приснившегося ему) предмета они пытаются сделать символ phallusa. При этом они несомненно имеют в виду именно то, что и мы называем сексуальностью.

Конечно, всякий, знающий людей, не станет отрицать той большой роли, которую играет сексуальность, по крайней мере у молодых людей. К бесконечному количеству переживаний, убеждений, поступков и желаний присоединяются эротические мотивы, и их влияние на общую картину нашей духовной жизни очень велико. Можно допустить даже и то, что границы между наиболее тонкими, по крайней мере, эротическими возбуждениями и чувствами иного порядка не так резки, и что наиболее нежные проявления половой любви — внешне хотя бы — не очень отличаются от нежности родителей по отношению к детям и приятельниц друг к другу. Однако, мне кажется, что все это всегда показывает лишь одно, а именно: что каждая попытка провести какие-либо границы в душевных ощущениях натыкается на непреодолимые препятствия. Все наслаждения постоянно сродны друг другу именно потому, что они — наслаждения. Никто не может нам помешать называть их сексуальными чувствами. Однако, от этого они еще по большей части не приобретают ничего общего с символом phallusa. Кто раз навсегда отдаст себе отчет в сложности, заключающейся в текучести наших душевных переживаний и недостаточности искусственно вводимых нами в психику понятий, тот не будет больше пытаться углядеть возможный эротический момент во всех человеческих взаимоотношениях, или же сводить все ценные душевные движения к сублимации подавленных эротических желаний. Но еще больше надо бояться сопоставлять наиболее возвышенные художественные произведения и наиболее нежные человеческие отношения с грубым соединением полов, как это еще и поныне делают Фрейд и его сторонники.

Тот факт, что все-таки, несмотря на все эти чудовищные преувеличения, школа и методы Фрейда часто приносят пользу и —что еще гораздо важнее и вместе с тем труднее объяснимо — привлекают к себе очень большой круг приверженцев, имеет, разумеется, различные причины. Прежде всего следует помнить, что вообще не существует такого метода, который не был бы в состоянии, по крайней мере в некоторых случаях, устранить истерические расстройства и что в особенности мероприятия, отнимающие много времени, благодаря которым у больного создается впечатление систематического занятия его личностью, а также такие, суггестивное действие коих усиливается еще общим пропагированием их, всегда будут иметь некоторый успех. Что же касается влияния фрейдовских идей на литературу, особенно на не-медицинскую литературу, то, помимо существующих ныне в некоторых кругах мистических наклонностей и постоянно существующей любви к эротически окрашенной литературе, для этого имеется и отрицательного характера причина в том именно, что научная и особенно медицинская психология долгое время находилась на задворках своей собственной науки и слишком много занималась физиологическими вопросами. Поэтому в широких кругах давно ощущалась потребность в «глубинной психологии» (Tiefenpsychologie), как назвал Фрейд свою психологию, в научной трактовке душевных течений, издавна составлявших исключительную тему романов и литературных драм.

К этому присоединяется то, что Фрейд еще до того зарекомендовал себя своими тонкими и удачными психологическими наблюдениями. Его «Психология обыденной жизни», учение об оговорках и в известной мере и о «вытеснении» по справедливости нашли общее признание. Справедливость требует признать, что и собственные мои воззрения о дуализме человеческой души, о перекрещивающихся мотивах и о склонности некоторых людей объяснять собственные свои убеждения и поступки ложными причинами, предуготовлены Фрейдовским наступлением на прежние примитивные психологические положения. Из этого не следует, однако, что нужно приписывать здоровым и больным людям такие несуразные, частью и уродливые мотивы какие открываются анализом Фрейда. Таким образом от собственно-абсурдной догмы психоаналитической школы с ее претензией на непогрешимость нужно отличать определенные навыки мышления, подготовленные психоаналитической школой и воспринятые поэтому большинством наших товарищей по специальности.

Но учение о бессознательном сюда не относится. Все, что заслуживает признания в «Механизмах Фрейда», можно объяснить и без этой гипотезы. Что чувства продолжают существовать и после того как вызвавший их интеллектуальный повод забыт и что они связываются затем с другими случайно совпавшими с ними представлениями,— все это, в сущности, не более поразительно, чем тайна памяти, забвения и связи душевных переживаний вообще. И когда, например, в оговорках выявляются представления и намерения, которые мы, собственно, хотели скрыть, когда оратор, говоря, например, о грязных махинациях, вместо слова «выявились» произносит «высвинились» (zum Vorschwein gekommen вместо zum Vorschein), то есть ли это достаточный повод утверждать, будто вытесненная мысль таилась сначала в бессознательном, и что это справедливо вообще? Стоит только подвергнуть критическому анализу определенное положение психоаналитической школы, и оно либо оказывается недоказанным, либо же поддается объяснению и без понятия о бессознательном.

От Фрейдовского учения откололось много других. Одно из них принадлежит Юнгу, отвергшему «смехотворное и почти болезненное преувеличение сексуальной точки зрения» и заменившему понятие libido гораздо более общими — душевной страстью. Другим учением является индивидуальная психология Альфреда Адлера.

По Адлеру нервные расстройства обусловливаются противоречием между волей к власти и значению, воодушевляющей всех людей, и чувством собственной ничтожности, проявляющимся у многих людей и зависящим обычно от слабости какого-нибудь из органов. Таким образом у будущего невротика образуется некоторая неуверенность, которую он всячески пытается прикрыть или же компенсировать. При этом часть психопатов вгоняет себя в болезнь, чтобы приобрести таким образом значение. Другим удается достигнуть компенсации более отрадным образом. У них стимулом для совершения больших дел является именно угнетающее их сознание собственной неполноценности в каком-либо отношении. Известным примером этого является Демосфен.

Эти Адлеровские представления заключают в себе вполне правильное ядро. Я сам давно уже пытался не только развитие истерических конституций, но и сущность многих других психопатий свести к противоречию между стремлением к поднятию своей значимости и сознанием собственной недостаточности многих психопатов. К числу последних принадлежат некоторые пугливые мастурбанты, застенчивые эритрофобы, ипохондрически боязливые и возбудимые психастеники и многие в социальном отношении чрезвычайно стесненные больные с навязчивым состоянием, по существу считающие себя призванными к великим делам и уверенные, что лишь болезнь препятствует им в этом. У этих людей, если только не вмешается понимающий врач, борьба кончается обычно тихим отречением, не свободным, разумеется, от определенного чувства горечи. Об истериках речь была раньше. Они также чувствуют себя неполноценными и не верят в возможность достичь обычных жизненных целей. Тем более они мечтают о великих достижениях или же пытаются осуществить эти мечты с помощью специфически-истерических средств. Они обращаются к сочувствию окружающих, чтоб обратить на себя внимание, они вводят в заблуждение окружающих преувеличением некоторых своих успехов и преимуществ или же сами начинают верить в реальность своих грез и фантазий. Наконец, это разногласие между потребностью в признании и правом на него с чувством собственной неудовлетворенности мы встречаем также у некоторых паранойных натур, на которые мы как раз в последнее время стали обращать особое внимание, т. е. у людей, которые потому так легко верят в то, что их преследуют и презирают окружающие, что в них на ряду с застенчивостью, боязливостью и неуверенностью одновременно уживаются самоуверенность и честолюбие. Во всех этих случаях Адлер несомненно прав. Однако, он, и в особенности его ученики, перетянули струну. Не всякая нервозность или, как это выставляется в некоторых работах, не всякое крупное достижение возникает подобным образом. И я весьма рад, что действительность представляет собой нечто более сложное и многообразное. Итак, я действительно, наконец, подошел к концу. Мне хотелось бы только предупредить одно возможное недоразумение. Я говорил о психопатах и о невротиках. Мне, как врачу, разумеется приходится больше всего иметь с ними дело. Не думайте, однако, что я желал бы сохранить психотерапию больных людей только для нас, невропатологов, или же что я считаю, что мы во всяком случае должны в ней больше разбираться. Психотерапией заниматься должен всякий, желающий быть врачом, а не простым ремесленником.