Теперь мы переходим к душевному заболеванию, где причины еще менее ясны, а самые Формы проявления еще более сложны и запутаны. Эта болезнь, называемая схизофренией (или шизофренией), дает около половины постоянных обитателей психиатрических больниц. Чтобы сделать для читателя понятными многообразие и изменчивость ее Форм, мы опишем сначала несколько отдельных случаев.

Вот случай из клинических лекций А. Н. Бернштейна.

Мальчик 14 дет, гимназист, считался психически вполне здоровым, вполне развитым. Учился хорошо, отличался большой любознательностью. Очень много читал, по временам запоем, много занимался, чувствуя иногда тяжесть в голове и легкую усталость; три месяца назад неожиданно сделался грустным, стал сторониться окружающих; стал суетлив, непоседлив, часто вскакивал из-за стола, уходил зачем-то в другую комнату. Плохо стал есть и спать. На расспросы родных ничего не отвечал. Так продолжалось шесть дней. На седьмой день мальчик пошел на молебен в гимназию и вернулся оттуда в возбужденном состоянии, выражая значительный страх, стал «заговариваться». Часто подбегал к окну и смотрел со страхом: «ах, уже везут, сейчас разложат костер, всех перережут, сожгут; ляхи окружают город»—кричал он. Бегал с места на место, суетился, говорил без конца, бессвязно, перескакивая с предмета на предмет. К вечеру больной стал вял, молчалив, неподвижен. Три следующих дня лежал совершенно неподвижно и ничего не говорил. На четвертый день все явления исчезли, мальчик казался вполне здоровым и сам говорил: «какая чушь мне представлялась: везут перок, а мне кажется — могилу копают». Больной опять стал посещать гимназию и был, видимо, здоров. Но через месяц наступил новый приступ. Мальчика товарищи привели с панихиды из гимназии в крайне тяжелом состоянии: он уверял, что всех арестует, отдаст под суд, стал писать протоколы, заставлял всех подписываться. Бегал, кричал, суетился, так что пришлось его удерживать в постели. К вечеру снова наступило состояние скованности, — на вопросы едва отвечал, блуждал глазами со страхом. Перед этим плакал, кричал, звал товарищей…

Во время демонстрации на лекции больной лежит неподвижно, в принужденной позе, с закрытыми глазами, совершенно не реагируя на окружающее. Вся мускулатура находится в состоянии своеобразного напряжения, больной лежит не свободно: голова пригнута к грудной клетке, ноги согнуты. Мышцы лица также представляются однообразно напряженными: брови сдвинуты, губы выпячены, жевательные мышцы1 напряжены, все лицо представляется в виде неосмысленной тупой маски.

На внешние воздействия больной в разные моменты отвечает различным образом: то—пассивной подчиняемостью, то — сопротивлением.

Врач поднимает руку больного кверху и некоторое время ее удерживает, затем принимает свою руку прочь: рука больного в течение некоторого времени остается в таком положении самостоятельно; если рука приведена в положение неудобное, например поднята слишком высоко, то она видоизменяет его на такое, которое легче удерживать, в данном случае — несколько опускается, и застывает в этом модифицированном положении. То же самое происходит со всеми другими членами больного, искусственно приведенными в то или иное положение: поднятая кверху нога медленно опускается, пока не обопрется в согнутом состоянии пяткой о колено другой ноги. Если, однако, при самой неудобной позе облегчить больному ее удерживание, то она сохраняется долгое время. Однако, такая пассивная подчиняемость не постоянна: тут же на лекции больной внезапно быстрым и резким движением самовольно прекратил то застывшее положение, в котором находилась его конечность, а затем обнаружил поведение, по внешности как будто совершенно-противоположного характера.

Врач пытается разогнуть у больного руку, согнутую в локте, встречает сопротивление. Глаза больного закрыты, опущенные веки все время дрожат, при чем по временам он их приоткрывает; но стоит только прикоснуться к векам пальцем, как сопротивляющееся движение становится более интенсивным. При попытке раскрыть у больного рот не только жевательные мышцы оказывают сопротивление в виде стискивания челюстей, но и мышцы губные, сильно напрягаясь, не позволяют привести в исполнение это намерение. Иногда противодействующее напряжение в соответствующей группе мышц достигает такой степени, что если внезапно прекратить попытку вызвать изменение в положении тела и членов больного, то в них возникает движение противоположное тому, к которому стремился исследователь: как пружина, они стремятся принять первоначальное положение, но как пружина же по инерции шагают дальше цели. На предлагаемые ему вопросы больной ничего не отвечает.

Таким образом, основное, что можно отметить в описанном случае, это: наклонность к застыванию на более или менее продолжительное время в том положении, в каком больной в настоящее время находится, соединенная или с пассивной подчиняемостью тем видоизменениям этого положения, которые производятся извне — с восковой гибкостью, или с сопротивлением всем извне идущим воздействиям — негативизмом. Подвид негативизма, выражающийся в полном молчании, называется мутизмом или мутацизмом. Все эти явления получили общее название кататонических явлений.

К кататоническим явлениям должно быть отнесено и бессмысленное общее возбуждение — «буйство», часто внезапно наступающее у больных, страдающих этой болезнью, и проявляющееся в стремлении к разрушению и нападению на окружающих, попытках бежать, сбрасывании с себя одежды и т. д. Хороший пример такого длительного двигательного возбуждения, чередующегося с уже известным нам состоянием застывания, представляет случай, приводимый Груле:

«17-летйяя дочь чиновника, Анна, обратила на себя дома внимание чрезмерной страстью к театру. Не проходило дня, чтобы она вечером не отправлялась туда. Родные думали, что она ищет свиданий с кем-нибудь, но это оказалось неверно: ее можно было видеть ежедневно совершенно одну на галлерее, в восхищении смотрящей на представление. Однажды она не вернулась из театра домой, и только поздно ночью ее привели из полиции: оказалось, что она пыталась улечься на ночлег посреди цветочной клумбы в общественном саду. Отец побил ее, хотя Анна не поняла, за что. Скоро Анне сделалось еще хуже. В течение 2-х суток она пропадала из дому, наконец, вернулась растрепанная с признаками разгульно проведенного времени. При этом она спутанно говорила о небесном Спасителе и о счастьи святой Девы. Но эти речи так часто переплетались с именем Павла, и в них так часто попадались совершенно недвусмысленные намеки, что вряд ли можно было сомневаться, что она за время отсутствия из дома отдалась «Павлу». Получить от нее связный рассказ было невозможно, напрасными оказались и последующие розыски: повидимому, она сошлась с первым попавшимся мужчиной. В дальнейшем ее возбуждение возрастает. Пробовали держать ее в постели, но она каждую минуту вскакивала и перевертывала все в комнате вверх ногами. Если мать пыталась ей мешать, она колотила ее. Все время она была в движении Е почти непрерывно пела. В ее пении и манерах поражало какое-то однообразие, монотонность: повторение с разной расстановкой одних и тех же слов, одних и тех же движений; приглядевшись к ее непрекращающемуся возбуждению, очень скоро можно было заметить, что в него ею не вносится ничего нового. Настроение ее было не веселым и не печальным, о нем вообще нельзя было сказать ничего определенного. Ее наклонность к разрушению и все возрастающие крики стали беспокоить соседей, и пришлось пригласить врача. Едва он вошел в комнату, Анна разорвала свою рубашку сверху донизу, бросилась ему на шею, и только с большим трудом удалось ее несколько успокоить. Сильное половое возбуждение было при этом совершенно несомненно. Так как лекарства она выплевывала, а впрыскивания успокоительных средств на нее совершенно не действовали, то пришлось с помощью соседей привязать ее к носилкам и отправить в таком виде в психиатрическую больницу.

Здесь состояние возбуждения держалось в одной и той же Форме приблизительно в течение 6 недель. Анна теперь совсем перестала носить даже рубашку: как только ее одевали, она сейчас же рвала белье в клочки. Ее речи и движения оставались странными и стереотипными. Никогда она не производила впечатления юношеской живости, воодушевления или шутливости, — всегда было видно только бессмысленное возбуждение. Только редко в ее речи попадались отдельные фразы, из которых можно было заключить, что у нее есть бредовые идеи; так, она думала, что у нее часто бывает Спаситель. Персоналу приходилось тратить очень много труда на то, чтобы препятствовать ее крайней нечистоплотности и наклонности к причинению себе повреждений. Анна мазала стены слюной, пыталась растирать по телу кал, пить мочу, она вырвала у себя целый клок волос. При своем постоянном прыганий и верчении она совершенно не обращала внимания на ушибы и скоро вся покрылась синяками. Если она временами делалась поспокойнее, у нее можно было наблюдать своеобразную борьбу влечений: например, она протягивает руку за суповой ложкой и отдергивает ее назад, протягивает ее вторично несколько решительнее, касается ложки и снова отдергивает руку так быстро, как будто она обожглась. — Были ли у нее обманы чувств, не удалось в точности установить, однако, иногда она как будто прислушивалась к идущим сверху голосам.

После 6 месячного возбуждения Анна сделалась спокойнее, перестала противиться приведению себя в порядок, а еще через 3 недели оказалось возможным выписать ее на попечение родителей. Долгая прощальная беседа с врачем, который дружески уговаривал ее рассказать хотя бы немного о своих переживаниях, дала ничтожные результаты. Она проявляла мало интереса к перенесенному психозу и даже серьезно не верила, что была больна серьезным душевным расстройством, скорее была склонна думать, что все бывшее с ней являлось результатом чрезмерного возбуждения нервной системы от частого посещения театра. Она так и не дала никакой мотивировки своему странному поведению.

Дома Анна держалась правильно и спокойно и хорошо исполняла свои маленькие домашние обязанности. Родители были счастливы, что болезнь миновала. Мать рассказывала, что дочь ее теперь не только не бывает возбужденной, наоборот — очень тиха и послушна. Вез слова противоречия она делает все, что ей поручают. Только о подругах она больше не хочет слышать, предпочитая оставаться наедине с собой.

Благополучно прошло 6 лет. Затеи неожиданно наступил второй приступ, на этот раз своевременно распознанный родными. Анна была тотчас помещена в больницу и в точности повторила первое заболевание. После трехмесячного пребывания там она поправилась снова настолько, что могла быть выписана. Однако, на этот раз и от матери не укрылось, что в ее психике остался изъян. Правда, Анна была «покойна, не доставляла никаких затруднений, но ее ко всякому делу приходилось принуждать, надо было следить и за соблюдением ею чистоты. Если ее предоставляли самой себе, то она целыми днями лежала в постели. Часто среди какой-нибудь домашней работы она внезапно останавливалась и к чему-то прислушивалась. «Он снова зовет меня», иногда говорила она.

Новое помещение в больницу сделалось необходимым еще через 4 года. Дома ее нельзя было больше побудить к вставанию, к исполнению естественных потребностей и т. д. Она пришла в состояние полной неподвижности. Где бы ее ни поставить и какое бы положение ни придать ее членам, она оставалась стоять, как восковая кукла, пока утомленные члены не начинали медленно опускаться. У нее сделалось совершенно бессмысленное выражение лица, и она перестала говорить. Такое состояние — ступор — продолжалось 10 недель, затем она стала несколько живее, по крайней мере, начала правильней есть и сделалась чистоплотнее. Выписать ее, однако, уже было нельзя: в состоянии глубокого слабоумия она оставалась в больнице до самой смерти.

В этом случае мы могли проследить всю жизнь больной от начала ее заболевания и до рокового конца, при чем оказывается, что два приступа, выражавшиеся в бессмысленном двигательном и речевом возбуждении, сменились третьим — уже известным нам состоянием кататонического застывания или кататоническим ступором. Ясно, что во всех этих приступах мы имеем дело с проявлениями одной и той же болезни. Для характеристики кататонического возбуждения, кроме элемента бесцельности его, важны также две выше уже отмеченные черты: отсутствие окраски его хотя бы каким-нибудь оттенком чувства (правда, за исключением нередко сопутствующего ему страха) и стереотипная повторяемость его элементов, преимущественно— движений и речевых проявлений. Эта последняя особенность настолько существенна, что о ней следует сказать несколько слов особо. Она характеризует ту черту кататонического возбуждения, что оно не продуктивно, то есть бедно творческими элементами и содержанием. Там же, где нет творчества, то есть непрерывно действующей комбинирующей силы психики, вступает в права автоматизм, и деятельность направляется по линии наименьшего сопротивления, которой соответствуют импульсы к привычным движениям.1 Результатом являются стереотипии, которые бывают у всех нас: каждый имеет свои без участия сознания и воли постоянно повторяющиеся движения: какой-нибудь жест, гримасу или привычное слово. Но у нас эти стереотипии отступают на задний план перед творческим, вечно живущим и меняющимся началом нашей психики, они гасятся нашей продуктивностью, придавая только некоторое индивидуальное своеобразие нашему поведению. Там, где творчество отсутствует, привычка выступает на первый план и определяет все действия, которые делаются стереотипными. У кататоников дело осложняется, однако, еще одним обстоятельством. Стереотипные движения у них обыкновенно в то же время и — странные движения. Иногда их происхождение вообще необъяснимо, иногда же можно проследить их развитие из движений, первоначально имевших смысл и соответствовавших большею частью каким-нибудь символам или бредовым мыслям. Хорошей аналогией для такого рода стереотипии может послужить своеобразная эволюция крестного знамения у некоторых сохраняющих обрядовую сторону религии лиц: из сложного и расчлененного символа оно иногда обращается в быстрое, странное и непонятное движение, совершаемое сложенными пальцами правой руки перед грудью. Особенно сильно стереотипные движения бывают выражены у больных хронических после долгого существования болезни. Самые простые из них, это — правильные ритмические движения, например раскачивание тела при стоянии или сидении, кивание головой, хлопанье руками и т. д. Самые понятные, это — символические движения, обусловленные бредовыми мыслями, к которым могут быть отнесены круговые, оборонительные, молитвенные движения, подражание поведению различных животных и т. д. Средину занимают — движения как бы сокращенные, потерявшие свой прежний облик, а для самого больного, повидимому, — прежний смысл, и повторяемые исключительно по привычке. Сюда относятся кувырканье, ритмический стук, расхаживание в странных позах, прыганье, катанье и ползанье по полу, поклоны, встряхиванье, дерганье платья и волос, скрежет и стук зубами и т. д. В лице им соответствуют своеобразные гримасы, как, например, вытягивание губ вперед наподобие хобота, скашивание глаз, поднимание и опускание бровей и т. д. Стереотипии проявляются и в манере говорить: больные шепелявят, хрюкают, говорят фистулой, с ритмическими расчленениями, с закрытым ртом, выпуская и извращая отдельные слоги. Всем такого рода ставшим стереотипными движениям присуща особая вычурность, манерности. Последняя черта часто придает чрезвычайно своеобразный характер всем приемам, с которыми больные совершают самые обыденные вещи. Ходят некоторые из них, например, припрыгивая, или широкими шагами, скачками, на кончиках пальцев, или совсем перегибаясь назад, волоча одну ногу. Руку подают, широко замахнувшись, быстрым взмахом или грубым толчком, поданной руки касаются только мизинцем или тылом ладони, при этом растопыривают пальцы или перегибают кисть. При еде берут ложку сбоку, кушанье раскладывают маленькими кучками, пьют крошечными глотками с длинными паузами. Постельные принадлежности располагают в своеобразном порядке, платье надевают наоборот, особым образом завязывают узлы и т. д.

Стереотипии могут быть обнаружены не только в поведении и манере говорить, а и в содержании речи: больные часто без конца повторяют какое-нибудь безразличное слово или фразу, одними и теми же словами отвечают на предлагаемые им вопросы без отношения к содержанию последних. В других случаях мы встречаемся с тем, что называется вербигерацией: при повышенном стремлении к речи больные в течение продолжительного времени вращаются в ограниченном кругу слов и выражений, соединяющихся между собой большею частью по звуковому подобию и постоянно, хотя в разном порядке, повторяющихся без смысла и без цели в перемежку с безразличными грамматическими элементами. Несколько более сложным явлением представляется так называемая «словесная окрошка», при которой разрозненные слова и предложения нанизываются друг да друга в грамматически правильном порядке при полном, однако, отсутствии в них логической связи и смысла.

Вот пример, где вербигерация местами переходит в «словесную окрошку»:

«… Я называюсь Эдуард Георгиевич Тюдор, а должен называться кардиналом Ришелье. Позвольте мне написать ультиматум. Я не собираюсь никого убить. Я не шарик. Гоголь-моголь. Вижу мост. Он не кардинал, кардинал я. Впрочем я рожден в Аскания-Нова. Полковник Шмидт ковыряет в носу. Я хочу быть ректором трех университетов. Зачем вы ковыряете в носу? Прошу показать икону Иннокентия. Прошу заказать на обед следующее: во-первых бульон, а во-вторых, сыграть со мною партию в шахматы. Это печать от мамы на смерть. Без меня никто ультиматума не предъявит. Кроме того я хочу съездить на Корсику. Айседора Дункан. Врет Гарт, Октав Мирбо, Сад пыток. В Манчестере я буду читать теософию. Я кардинал римско-католической церкви…»

Мы описали в общем важнейшие особенности кататонических явлений: бессмысленное возбуждение, застывание в одном положении, восковую гибкость, негативизм и стереотипии. Общей чертой всех этих явлений является как будто бы то, что они не являются результатом текущего содержания сознания больного, а чем-то вроде гимнастических положений и движений, лишенных психологической основы. Мы несколько раз принуждены были отмечать отсутствие в них смысла, их непонятность для нас. Если с этим сопоставить также то, что, например, в состояниях кататонического ступора мы часто наблюдаем похолодание и синюшную окраску рук и ног, усиленное отделение слюны, понижение болевой чувствительности и прочее, то невольно приходит в голову предположение, что в этих случаях имеется какое-то общее отравление организма, которое парализует ряд мозговых функций, сковывает мышцы и производит некоторые другие изменения в Физических отправлениях. Такое предположение, действительно, многократно высказывалось и, невидимому, может достаточно. хорошо объяснить всю совокупность кататонических явлений. Однако, мы должны предупредить читателя против одностороннего представления о таких больных, как механических автоматах с совершенно замершей душевной жизнью. Даже полный кататонический ступор не сопровождается обыкновенно угасанием сознания. Мы имеем ряд сообщений лиц, перенесших острое заболевание с кататоническими явлениями, о том, что они переживали на высоте болезни, при чем, оказывается, переживания эти иногда бывают чрезвычайно яркими и богатыми содержанием, хотя, конечно, они являются ничем иным, как результатом измененного Физиологического состояния больных.

Чтобы дать читателю представление о своеобразном, хотя и хаотическом богатстве внутренней жизни некоторых таких больных, мы позволим себе рассказать здесь о болезни талантливого французского писателя Жерар де Нерваля. Вот что сообщает о нем автор вступительной статьи к небольшому сборнику его сочинений, выпущенному в переводе на русский язык, П. Муратов.

Жерар де Нерваль родился в 1808 г. в Париже. Детство свое он провел в очень благоприятных условиях у своего дяди — одинокого старого чудака, жившего в живописной сельской местности на северо-востоке Франции. Первым видением будущего визионера было живое существо — девушка из аристократической семьи, предназначенная родными быть посвященной религии и вскоре постригшаяся в монахини. Рано пришла к Нервалю литературная слава — слава переводчика «Фауста». Двадцатилетний Нерваль получил письмо, где сам Г¨те писал ему: «Я никогда не понимал себя так хорошо, как читая ваш перевод». Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился никакой другой жизни. Он отличался мягкостью и добротой сердца. Стремление к «вечно-женственному» было настоящей стихией его души, бессознательно томившейся среди слишком мужской веселости товарищеского круга. Взбираясь, «чтобы отделиться от толпы», на свою «башню из слоновой кости», поэт мечтал о «женщине-богине или царице», такой непохожей на реальную женщину, на женщину, ж которой можно приблизиться. В 1834 г. Нерваль увидал на сцене Комической оперы актрису Женни Колон, которая и внушила ему любовь, «рождавшуюся каждый вечер в час спектакля и исчезавшую лишь когда приходил сон», любовь, имевшую начало в воспоминании о девушке-монахине, «ночном цветке, распустившемся при бледном свете луны, призраке светлом и розовом, скользящем по зеленой траве, слегка увлажненной белыми парами». — «Любить монахиню в образе актрисы… — восклицает поэт — И если бы еще это была одна и та же женщина. Есть от чего сойти с ума». Никому, кроне самого Нерваля, эта любовь не была понятна, но, впрочем, долгое время о ней никто ничего и не знал. Проводя вечер за вечером перед кулисами маленького театра, он почувствовал в себе другую страсть своей жизни, в которой надеялся найти спасение от первой, — страсть к путешествиям, — и через некоторое время отправился в Италию. В Италии ему всюду мерещится Женни Колон, и он идет за встреченной на улице ночью женщиной, напомнившей ему актрису, готовый отдать ей свою душу за видение. А на рассвете этой душной ночи он оказывается лицом к лицу с первой мыслью о смерти, и только молитва удерживает его от самоубийства. Вернувшись в Париж, он сошелся, наконец, со своей возлюбленной и пережил короткий роман, кончившийся скоро разрывом. Колон сомневалась в том, что она действительно любима так, как хочет быть лю5имой женщина. Она говорила Нервалю: «Вы меня не любите Вы ждете, что я сейчас вам скажу: артистка и монахиня, это все та же я. Вы придумываете драму, вот и все.» Новое путешествие, последовавшее за разрывом, прошло в попытках забыться, в легких любовных приключениях, а закончилось примирением с Колон, примирением, положившим, однако, начало «новой жизни» поэта: «нечто религиозное вошло в его любовь, которая была до тех пор языческой, и наложило на нее печать вечности». Разреженный воздух мистических высот, говорит Муратов, принес с собой болезнь. Вот как описывает сам поэт начало своего душевного заболевания.

«Однажды вечером (в марте 1841 г.), около полуночи, я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный Фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Тотчас после того, опустив глаза, я увидел перед собой женщину с бледным лицом и глубоко впавшими глазами мне показалось, что она имела черты Аврелии (этим именем Жерар де Нерва ль обозначает Женни Колон). Я сказа л себе. — «Это — предсказание ее смерти или моей». И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же самый час.

В эту ночь я видел сон, утвердивший меня в моей мысли. Я бродил по обширному зданию, состоящему из многих зал, в одних шли уроки, в других происходили Философские споры и диспуты… Пробыв там некоторое время, я вышел, чтобы вернуться в свою комнату, находившуюся тут же в гостинице. Я запутывался несколько раз в ее длинных коридорах и, переходя одну из ее главных галлерей, я был вдруг поражен странным зрелищем. Существо чрезмерной величины, — мужского или женского пола, я не знаю, — летало с трудом в этом пространстве и, казалось, билось в густых облаках. Лишившись дыхания и сил, оно упало, наконец, в темный двор, зацепляясь своими крыльями за крыши и стены. Я мог рассмотреть его только в течение одной минуты. Оно было окрашено в алый цвет, и его крылья горели тысячью меняющихся отсветов. Одетое в длинную одежду с античными складками, оно походило на. ангела меланхолии Альбрехта Дюрера. — Я испустил крик ужасали внезапно проснулся.

На следующий день я поспешил повидать всех моих друзей. Я мысленно прощался с ними, и, ничего не говоря им о том, что занимало мой ум, я горячо рассуждал на мистические темы, удивляя их особенным красноречием; мне казалось, что я знаю все, и что тайны мира открываются мне в эти последние часы.

Вечером, когда приближался роковой час, я сидел с двумя друзьями за столом в одном обществе и рассуждал о живописи и музыке, определяя с моей точки зрения происхождение красок и значение чисел. Один из них хотел проводить меня домой, но я сказал ему, что не буду туда возвращаться. «Куда же ты идешь?» спросил он меня. — «Па Восток». И пока он шел со мной, я стал искать на небе звезду, которую я знал, и о которой всегда думал, что она имеет какое-то влияние на мою судьбу. Отыскав ее, я продолжал мой путь по тем улицам и в таком направлении, чтобы она была мне видна, идя, так сказать, за своей судьбой и желая видеть звезду до той минуты, когда смерть поразит меня. Дойдя, однако, до соединения трех улиц, я не хотел итти дальше. Мне казалось, что мой друг употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы заставить меня сдвинуться с места; он увеличивался на моих глазах и принимал черты апостола. Мне казалось, я вижу, как место, где мы стояли, поднимается и теряет городской вид; на холме, окруженном безграничными пустынями, эта сцена сделалась сценой борьбы двух Духов, образом библейского искушения. «Нет», говорил я, «я не принадлежу к твоему царству небесному. На этой звезде меня ждут те, кто существовал еще до возвещенного тобою откровения. Оставь меня соединиться с ними, потому что среди них та, кого я люблю, я там мы должны снова найти друг друга».

Здесь началось для меня то, что я назову вторжением сна в действительную жизнь. Начиная с этой минуты, все принимало для меня двойственный вид, — но так, что в моих рассуждениях всегда была логика, и моя память сохранила самые мелкие подробности всего, что со мной происходило. Мои действия, с виду безумные, были все же подчинены тому, что человеческий разум называет иллюзией…

Видя, что его усилия бесполезны, мой друг оставил меня, без сомнения, считая, что я подвержен какой-нибудь неотвязной идее, которую успокоит ходьба. Оставшись один, я с трудом поднялся и направил свой путь к звезде, не переставая следить за ней глазами. Я пел, продолжая итти, мистический гимн; мне казалось, я слышал его в каком-то другом моем существовании, и это наполняло меня несказанной радостью. В то же время я снял мои земные одежды и разбросал их вокруг себя. Дорога, казалось, все время поднималась, а звезда увеличивалась. Затем я остановился с простертыми руками, ожидая минуты, когда душа моя отделится от тела, магнетически привлеченная лучем звезды. Тогда я почувствовал дрожь; сожаление о земле и о тех, кого я на ней любил, охватило мое сердце, и я стал так горячо умолять Духа, привлекавшего меня к себе, что мне показалось, будто я опять вернулся к людям. Солдаты ночного обхода окружили меня. У меня явилась тогда мысль, что я сделался очень большим, и что, весь наполненный электрическими силами, я стану опрокидывать все, что приблизится ко мне. Было что-то комическое в той заботе, с какой я старался беречь силы и жизнь солдат, которые меня подобрали…

Распростертому на походной кровати мне казалось, будто небо разверзается и раскрывается в тысяче образов неслыханного великолепия… Множество кругов расходилось в бесконечности, как круги, образующиеся в воде, взволнованной от упавшего в нее тела; пространства между кругами, наполненные лучезарными Фигурами, различно окрашивались, сдвигались и вдруг расплывались, и некое божество, всегда одно и то же, показывало скрытые маски своих различных воплощений и после того исчезло, неуловимое, в мистическом блеске неба Азии.

Это небесное видение… не сделало меня чуждым тому, что происходило вокруг меня… Я слышал, как солдаты разговаривали о незнакомце, задержанном ими, как и я. Его голос слышался в той же зале. Вибрация этого голоса была так странна, что мне казалось, будто он выходит из моей груди, и моя душа раздваивается, так сказать, — ясно разделяясь между видением и действительностью. Одну минуту у меня явилась мысль обратиться, собрав все силы, к тому, о ком шла речь, затем я задрожал, вспомнив очень известную в Германии легенду, говорящую, что каждый человек имеет двойник, и, что, когда он его видит, смерть близка. — Я закрыл глаза и впал в беспорядочное состояние духа, когда Фантастические и реальные лица, окружавшие меня, разбивались на тысячи бегущих образов. Одну минуту я видел около себя двух друзей, пришедших за мной, солдаты указали им на меня. Затем дверь открылась, и кто-то моею роста,— лица его я не видел, — вышел вместе с моими друзьями; напрасно я звал их. «Но вы ошибаетесь», кричал я, «они пришли за мной, а другой ушел с ними». Я так шумел, что меня посадили в карцер.

Я пробыл там несколько часов…, наконец, два друга, которых, мне казалось, я уже видел, приехали за мной в карете… Они отрицали свое появление у солдат ночью. Я пообедал с ними довольно — спокойно, но по мере приближения ночи мне стало казаться, что я должен бояться того самого часа, который был для меня роковым накануне. Я попросил у одного из них бывшее у него на пальце восточное кольцо, — я смотрел на нею как на древний талисман, — и, взяв шелковый платок, я привязал кольцо себе к шее, приложив то место, где была вставлена бирюза, к затылку, в котором я чувствовал боль. По моему мнению, это была та точка, откуда душа могла вылететь в минуту, когда определенный луч звезды, увиденной мною накануне, придет в должное соотношение между мной и зенитом… Я упал, как пораженный громом, в тот самый час, что и накануне. Меня уложили в постель, и на долгое время я потерял всякое чувство и всякую связь образов, являвшихся мне… Я был перенесен в больницу. Много родных и друзей навещали меня, но я никого не узнавал… Все преображалось в моих глазах; каждое приближавшееся ко мне лицо казалось мне измененным, материальные предметы имели какие-то колеблющие их Форму тени…»

Приближаясь через восемь месяцев к тому, что другие считали выздоровлением, он сам не считал, что был болен, и сожалел о мудрости, открывавшейся перед ним, когда сон отделял его от действительности своими «вратами из елонов0й кости или рога». Он теперь уже считал себя одним из пророков и ясновидцев, возвещенных Апокалипсисом. Вскоре после его выздоровления умерла Женни Колон. Горе, однако, не поразило его при этом. Недавнее пребывание за пределами жизни, говорит Муратов, наполнило ею странной мудростью. Смерть Аврелии была для него залогом вечного соединения с ней… Теперь только ему одному принадлежало посещавшее его сны ее видение. После путешествия на Восток, которое Нерва ль проделал в 1843 г., он, возвратившись в Париж, казалось, теряет здесь всякую оседлость. Никто даже из близких людей не знал, где он в сущности живет. Но его всегда и при всяких обстоятельствах можно было встретить на парижской улице, погруженным в глубокую задумчивость. « Когда мы встречали его, — рассказывает Теофиль Готье, — мы остерегались подойти к нему сразу… Мы старались только поместиться в поле его зрения, давая ему время выйти из глубины размышлений и ожидая, пока он сам не увидит нас». Среди такой жизни Нерваль ухитрялся что-то делать, что-то писать. Карманы его были полны клочками бумаги, на которых он писал, иногда в странный час и в странном месте. Продуктивной, однако, такая жизнь не могла быть, и как много листков, написанных вдоль и поперек, было потеряно на улице, можно судить по тому, что Нерва ль потерял даже несколько стихотворений, данных ему Гейне для перевода. Иногда Нерваль надолго исчезал из Парижа, отправляясь в путешествия, потом снова появлялся на своем излюбленном Монмартре. Он все менее и менее становился понятен людям, и уже никто больше не мог заглянуть в глубину его души.

Осенью 1852 года поэта постигает новая вспышка не затихшей вполне болезни. Видения этого ее периода составляют продолжение первых видений. Повторяемость душевных мотивов была вообще свойственна жизни Нерваля. Он снова вспомнил свою Аврелию. Однако, образ ее перестал ему являться. в«Мои видения, — пишет Нерваль, — были теперь смутны и переполнены кровавыми сценами. Казалось, что проклятые расы овладели тем идеальным миром, который мне грезился когда-то, и в котором она была королевой. Тот Дух, который угрожал мне однажды…, прошел теперь передо мной… Я бросился к нему с угрозами, но он спокойно обернулся ко мне, о, ужас! О, негодование! У него было мое лицо, и весь он повторял мой облик… Я вспомнил тогда, что некто был задержан на улице в ту же ночь, что и я, и был отпущен караулом под моим именем, когда друзья приехали за мной… Но кто же был этот Дух, который был в одно и то же время мной и вне меня? Не был ли это легендарный Двойник или мистический брат, которого на Востоке называют Феруер? Не был ли я под влиянием истории рыцаря, сражавшегося целую ночь в лесу с незнакомцем, который оказался им самим?

Ужасная мысль пришла мне в голову. «Человек двойственен» сказал я себе. Из двух различных душ образовалось составное начало жизни в человеческом теле… В каждом человеке есть актер и зритель, тот, кто говорит, и тот, кто отвечает. Восток видел в этом двух врагов: доброго и злого гениев. «Какой же из них я, добрый или злой?» — спрашивал я себя. Все равно, другой был моим врагом… Роковой луч света прорезал вдруг эту тьму… Аврелия больше не моя!.. Мне казалось даже, что я слышал уже о церемонии, совершавшейся где-то, о приготовлениях к мистическому бракуг который должен был быть моим, если бы другой не воспользовался заблуждением моих друзей и самой Аврелии. Самые близкие люди, которые теперь навещали меня…, стали казаться мне… тоже состоящими из двух частей, из которых одна была преданная мне и дружественная, а другая как бы пораженная смертью. Во всем, что они говорили, был двойственный смысл.

Как изобразить то странное отчаяние, в которое мало-помалу повергли меня такие мысли? Злой гений занял мое место в мире душ. Для Аврелии это был я сам, и печальный Дух, который жил еще в моем теле, ослабевший, пренебрегаемый и непризнанный ею, видел себя обреченным на небытие и отчаяние. Я собрал все силы воли, чтобы проникнуть глубже в тайну, с которой мне удалось снять несколько покровов. Сон насмехался над моими усилиями и вызывал передо мной лишь гримасирующие и бегущие образы…»

От приступа отчаяния, вызванного уверенностью в том, что Аврелия потеряна во второй раз, и теперь уже навсегда, Нерваль пытается излечиться, прибегая к утешению веры. На некоторое время ему становится лучше, но затем голоса, искушающие его в самой церкви, говорят ему, что все умерло, и он убегает оттуда, видя страшное небо Апокалипсиса над Парижем, в то время как рыбы в бассейне Тюльери высовывают из воды свои головы и соблазняют его, говоря, что царица Савская ожидает его. На следующий день Нерваль входит в дом Гейне со словами, что все погибло, и что надо готовиться к смерти. С этого времени начинается быстрое чередование периодов, когда состояние поэта заставляло держать его в больнице, и промежутков между ними, заполненных бродяжничеством по парижским улицам. Несмотря на прогрессирующее ухудшение его здоровья, он за это время пишет, однако, два произведения, одно из которых представляет исповедь его болезненных грез, давшую нам редкую возможность заглянуть в душевный мир такого больного, как Нерваль. В конце концов, он убегает из лечебницы, ищет защиты против попыток вернуть его туда у литературного общества и оставляется на свободе. Зиму 54—55 г, последнюю зиму своей жизни, Нерваль проводит на парижской мостовой без призора, без денег, без всякого устройства жизни Среди январьских холодов друзья встречали иногда Нерваля без пальто, оборванным, исхудавшим и постаревшим. Один из друзей увидел его в кафе с маленьким хлебцем в кармане и последними пятью франками в кошельке. - Я в отчаянии,— сказал ему Нерваль, — я запутался в своих мыслях и совсем погибаю; целые часы проходят в том, что я стараюсь вспомнить…»

В четверг 25 Февраля 1855 года, рано утром, Нерваль постучался в дверь к одному из своих бывших друзей, прося у него семь су. Напрасно тот предлагал ему больше, он отказался и взял только — то, что просил. Уходя он сказал: «Не знаю, что будет со мной, но я чувствую себя очень тревожно. Вот уже несколько дней, как я не могу написать ни одной строчки. Я попробую еще раз сегодня»… В тот день он до позднего вечера переходил из одного кафе в другое. В два часа ночи он был встречен и опрошен ночным обходом. Была метель при 18° мороза. В поисках ночлега Нерваль направился в одну из парижских трущоб, где находился известный ему ночлежный приют, в котором можно было переночевать за 2 су. Около 3-х часов ночи хозяйка ночлежного дома услышала стук в дверь, но боязнь холода помешала ей пойти отворить. То стучал Нерваль. Утро не застало его уже в живых: первые прохожие нашли его повесившимся на железной решетке отдушины над дверью. Рукопись «Аврелии» была найдена неоконченной в его кармане…

Если отвлечься на некоторое время от истории переживаний Ж. де Нерваля и описать его поведение во время вспышек болезни объективно, так, как оно должно было представляться постороннему наблюдателю, то в нем без труда можно установить ряд кататонических черт: наклонность к особым, манерным позам, застывание, негативизм, странные действия. Объективно нам важно также отметить, что наступившее у больного улучшение не принесло с собой сознания болезни; он, повидимому, но вернулся к состоянию полного психического здоровья, и дальнейшая его жизнь была периодом медленного, но неуклонного распада личности со все растущим упадком интеллекта, расстройством поли и притуплением эмоциональной отзывчивости на окружающее: Нерваль сделался непонятным даже для друзей, нелюдимым бродягой, неспособным к регулярному труду.

Интерес, который представляет для нас его болезнь, возбуждается, однако, не этими объективно устанавливаемыми особенностями, а богатым миром причудливых сочетаний и образов, открывающимся в принадлежащем ему самому описании его болезни. Рассказ Нерваля позволяет нам установить следующие важнейшие черты этих переживаний. Прежде всего болезнь началась с того, что окружающий мир стал представляться ему преображенным, отчасти благодаря иллюзорному изменению отдельных его предметов, отчасти вследствие появления обильных галлюцинаций; далее, случайные замечания, встречи и происшествия получили в глазах больного особое значение по отношению к его судьбе, у него появилась наклонность к символическому их толкованию. И первый, и второй острый приступ болезни имели свою особую эмоциональную окраску, при чем окрашивавшие психозы были, однако, обращены не к внешнему миру, а исключительно к содержанию его грез: в первом приступе преобладал религиозный экстаз, во втором — чувство утраты. Состояние сознания Нерваля он сам совершенно правильно определяет, как вторжение сна в действительную жизнь. Психиатрия пользуется для определения таких состояний точно тем же термином, — она называет их сноподобными. Надо только отметить, что при этом моменты относительной связности и понятности мыслей сменялись у больного-«беспорядочными состояниями духа», « когда он терял всякую связь образов, ему являвшихся». Из отдельных моментов этих галлюцинаторно-бредовых переживаний следует обратить внимание на их религиозно-космический, а во втором приступе — и апокалиптический характер, на чувство, с одной стороны, прозрения, а, с другой, растущем силы, связанной как бы с внутренним зарядом электрическим током, наконец, на своеобразное состояние раздвоения, особенно рельефно выявившееся во втором приступе болезни. Это последнее состояние, которое выразилось у Нерваля бредом двойника, соединено у него с переживанием внутренней борьбы в его личности доброго и злого начал , этому, как будто сопутствует чувство изнеможения, психической слабости. В заключение не бесполезно напомнить подчеркиваемую биографом повторяемость душевных мотивов, свойственную жизни Нерваля, черту до известной степени аналогичную, хотя и не тождественную, описанным выше стереотипиям.

Одного не следует забывать при оценке рассказа автора «Аврелии », это того, что рассказ составлялся значительно позднее событий, которые в нем описываются, в состоянии промежутка между острыми вспышками болезни, и эти оба обстоятельства, конечно, отразились на нем, и именно в том смысле, что пережитому, наверное, придан больший порядок, чем было на самом деле, в частности, между переживаниями установлена первоначально в них отсутствовавшая логическая связь. Чтобы дать более точное представление, что эти сноподобные состояния схизофреников представляют в действительности, мы возьмем описание, сделанное больным, хотя и начавшим поправляться, но еще не вышедшим из под власти своих болезненных видений, и приводимое проф. Корсаковым:

«Конечно, чрезвычайно неприятное положение… и видишь, и не видишь… видишь так, а выходит иначе… Лежишь как будто на постели… а выходит, что нет… что в каком-то люке корабля… да и корабль-дао воздушный с приспособлениями… То поднимаешься, то опускаешься… и говорят: от тебя — спасение мира… Вот эта комната — как будто это и клиника… а в сущности здесь есть проход в Задонск… в одно время и Задонск, и Москва… Москва, да не та, а искусственная: настоящая то, может быть, давно уже провалилась, потому что города и столицы и все проваливалось постоянно… А стоило только повернуться и шевельнуть ногой или рукой, чтобы провалы прекратились… Ну, и стараешься, встаешь, бежишь, а эти — их называют служителя — удерживают, происходит, очевидно, борьба…, потому что они, впрочем « так называемые » служителя. Они тоже искусственные… искусственных людей много сделалось… настоящие-то провалились, так нужно же мир населить… вот искусственные… вроде говорящих кукол. У меня ведь тоже горло совсем не мое, а искусственное… вроде машины, заряженной электричеством, которая все должна двигать… ужасную чувствуешь силу… и вот при этом-то внушают: пляши… и пляшешь — против желания пляшешь… Священник входит — ну, мне таких, говорит, не надо… здесь мне дела нет… Все какие-то Франкмассоны, да жиды — соберутся… тут у них все, и знаки, и говорят мы боги «Иеговы»… и начинается итальянское путешествие… а чувствуешь: у самого вместо глаза репей, — как в сказке про сатану: дал понюхать дроби, а вместо глаза репей и вырос… Превращения ужасные. Представьте: я отец кошки… сажусь на трон славы, испускаю дух и двух копов…..

Следующий случай познакомит нас несколько ближе с теми особенностями болезни, которые в предыдущих примерах были мало выражены, или на которые мы до сих пор не обращали достаточного внимания.

Мальчик, в детстве бывший живым, смышленым, но несколько ленивым ребенком, с начала периода полового созревания изменился: появились вялость, апатия, недоверчивость к людям. С возрастом он делается все более замкнутым, угрюмым и подозрительным. 25 лет, будучи на военной службе, во время одной командировки он стал замечать, что все кругом имеет особое значение, носит необыкновенный характер: посторонние люди посредством внушения заставляли его нюхать кокаин, дорогой в поезде пассажиры читали его мысли: стоило ему что-нибудь подумать, как они тотчас произносили это вслух. Какая-то неведомая посторонняя сила заставила ею бросить в окно картуз, кольцо и деньги. Двое пассажиров, ехавших в том же вагоне, хотели его расстрелять: он видел, как на него были направлены револьверы, как раздавались угрожающие голоса. Электрическая лампочка, горевшая в вагоне, была нарочно поставлена так, что свет ее образовывал правильный круг прямо у него на лбу; появившийся в это время агент В. Ч. К. делал руками какие-то странные движения, как будто стараясь его загипнотизировать, для этой же цели он поводил в воздухе то карандашом, то ручкой с пером. Приехав к месту назначения, больной стал замечать, что все как-то особо к нему относятся, что какой-то человек все время идет сбоку от него и толкается. Стали слышаться голоса незнакомых ему людей, которые то ругали его, то предупреждали, что в город ворвались поляки (дело было во время польской войны). Он увидел, что вокзальное здание и окружающие дома изрешечены пулями, что по улицам везут убитых, среди последних его отца и мать. В ужасе он хотел поскорее уехать, случайную неудачу попытки немедленно получить проездной билет истолковал, как намеренное задержание, решил искать спасения в церкви, прибежал к священнику и просил исповедать и причастить его; получив отказ, решил, что священник тоже в заговоре и бросился обратно на вокзал. Здесь его волнение обратило на себя общее внимание, он был задержан и помещен в госпиталь. В последнем ему все время слышались голоса, которые ругали его, грозили, насмехались и т. д. Он часто пытался отвечать им и вступал в перебранку. Временами все эти голоса начинали кричать одновременно, и их было так много, что он уже ничего не мог разобрать. Выписался он из госпиталя не вполне поправившимся: работа не клеилась, больной стал небрежен, рассеян, все к чему-то прислушивался: по его словам — к голосам, которые глумились над ним. Чтобы не слышать их, он стал много пить. Бывали периоды, когда ему становилось совсем плохо: он видел зверей, змей, выкрикивал отдельные бессмысленные по содержанию фразы, непрерывно жаловался, что голоса его очень мучают. Иногда случалось, что он совершал действия, которых совсем не имел в виду; например, однажды, когда он шел в клуб, где ему очень хотелось провести вечер, какая-то сила против его желания как будто повернула его, и он пошел в обратную сторону. Наконец, он «тал переживать совсем странные вещи: раз ему показалось, что голова его отделилась от туловища, одновременно с этим все предметы как-то стали менять свою Форму, то исчезали, то появлялись вновь. Было несомненно, что это все есть результат какого-то издевательства над ним, стало уже невмоготу это переносить. К тому же голоса стали сначала советовать, а потом и приказывать ему покончить с собой, — и вот он достал бритву, изрезал себе шею и грудь, но довести самоубийства до конца не смог и, пораненныйг был помещен в психиатрическую больницу. Здесь он больным себя, однако, не признавал, наоборот, находил, что у него в голове — громадная сила, поэтому он должен поехать к Ленину или к кому-нибудь другому из вождей пролетариата, чтобы открыть им путь, указать особенное средство, «как устроить все прекрасно и уничтожить поножовщину». Вряд ли после этого Ленин отпустит больного обратно домой, скорее же всего оставит его своим помощником. Больной не сделал, однако, ни одной попытки на деле осуществить свои намерения; наоборот, он все больше и больше делался безразличным, ничем не интересовался и почти все время проводил в постели. Занять его какой-нибудь работой не удалось, речь его делалась все более бессвязной и стереотипной, а временами он на продолжительное время застывал в одной и той же позе и иногда дня по три ничего не ел.

У этого больного на фоне постепенно с ранних юношеских лет развивающегося изменения характера возникает острое бредовое состояние, характеризующееся, главным образом, тремя моментами: 1) ощущением зависимости от какой-то чужой воли, которая заставляет больного совершать немотивированные, нелепые, даже явно вредные для него самого поступки (его гипнотизируют, внушают нюхать кокаин, заставляют выбросить в окно поезда свои вещи, приказывают покончить с собой и т. д.); 2) появлением без всякого повода мыслей о преследовании с наклонностью перетолковывать в бредовом смысле случайное расположение предметов и ничего не значащие действия окружающих людей, и 3) галлюцинациями: зрительными и слуховыми с преобладанием голосов — грозящих, насмехающихся и приказывающих. При этом логика отсутствует, а умозаключения всплывают в сознании внезапно, как бы путем «озарения» или утверждаются без всяких аргументов голосами. Наплыв галлюцинаторных и бредовых переживаний сменяется хроническим состоянием, в котором болезненные явления затихают, не погасая вовсе, (голоса), больной получает возможность вернуться к работе, но, как работник, делается все более неполноценным, пока новый острый галлюцинаторно-бредовой приступ не приводит его к исходному состоянию болезни, в котором он и — остается надолго. Заслуживает упоминания то обстоятельство, что бред преследования, господствовавший у больного в начале болезни, после помещения в больницу сменился повышенной оценкой своей личности.

В большинстве случаев схизофрении бред, то есть ряд находящихся в противоречии с истиной мыслей, возникших особым внелогическим путем и неподдающихся исправлению посредством логических доводов, связан с галлюцинациями, и чаще всего с голосами. Однако, в его возникновении обыкновенно принимает большое участие также своеобразное перетолкование действительности. Те Формы схизофрении, в которых это перетолкование играет значительную роль, характеризуются обыкновенно более связным бредом, представляющим тогда самое яркое явление болезни, и называются параноидными. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести прекрасно рисующие развитие схизофренического бреда преследования выдержки из дневника шведского писателя А. Стриндберга, относящиеся к периоду наибольшей остроты его болезни (1895—1896 гг. в Париже).

«… Я опускаюсь на кресло, необычная тяжесть угнетает мой дух, мне кажется, что какая-то магнетическая сила струится из стены, сон сковывает мои члены. Я собираюсь с силами и встаю, чтобы выйти. Когда я прохожу через коридор, то слышу голоса, шепчущиеся в комнате рядом с моим столом.

Почему они шепчутся? Они хотят скрыться от меня.

Я иду по улице и вхожу в Люксембургский сад. Я едва волочу мои ноги, они отнялись от самых бедер, до пяток, приходится сесть на скамью.

Я отравлен. Это — первая мысль, которая мне приходит в голову. И как раз сюда прибыл Поповский, который убил свою жену и ребенка ядовитыми газами. Это он, согласно знаменитому эксперименту Петтенгофера, провел ток газа сквозь стену.

Вечером из страха перед новым покушением на меня я не осмеливаюсь более оставаться за моим столом. Я ложусь в постель, не решаясь, однако, заснуть.

Тут в мою голову заползает беспокойное чувство: я жертва электрическою тока, который проведен между обеими соседними комнатами. Напряжение растет, и после некоторого сопротивления я покидаю постель, одержимый одной мыслью:

Меня убивают. Я не позволю меня убить.

Я выхожу, чтобы отыскать слугу в его комнате в конце кори-дара. Но — его там нет. Итак, он нарочно удален, услан, он — тайный участник, он куплен.

Откидывая занавеси алькова, я слышу над собой, как мой враг встает с постели и бросает какой-то тяжелый предмет в сундук, крышку которого он после этого запирает на ключ.

Значит, он что-то скрывает; может быть, электрическую машину…»

В приведенном отрывке ясно видно, как бредовые толкования следуют непосредственно за обманами чувств, усиливаясь в то же время наклонностью придавать особое значение незначительным случайным обстоятельствам. В нижеследующих строчках это стремление к установлению несуществующих отношений между больным и окружающими его становится еще рельефнее (бред отношения):

«В отеле происходят вещи, которые меня беспокоят.

На следующий день после моего прибытия я нахожу на доске в вестибюле, на которой висят ключи от дверей, письмо, адресованное г-ну X., студенту, носящему то же имя, как и семья моей жены.

За этим письмом, которое было таким вызывающим образом выложено, как будто имелось намерение показать ею нарочно, следуют другие.

Второе адресовано г-ну Биттеру и имеет венский штемпель, на третьем упоминается польский псевдоним Шмухаловский.

И тут вмешивается дьявол. Ибо это имя — подставное, и я понимаю, о ком оно должно мне напоминать: о моем смертельном враге, который живет в Берлине.

Другой раз оказалось шведское имя, которое напомнило мне о враге на родине.

Наконец, письмо с венским штемпелем оказалось снабженным печатной надписью: Бюро химических анализов д-ра Эдера. Это значит, что ведется шпионаж за моим синтезом золота.

Больше нет никакого сомнения, что здесь плетется интрига; но чорт смешал карты этим шулерам…»

В Люксембургском саду Стриндберг находит на земле две сухие веточки, сломанные ветром. «Они представляют две греческие буквы: П и и. Я поднял их, и соединение П—и, сокращение слова Поповский? — возникло в моем мозгу. Такая образом, это он преследует меня; небесные силы хотели предостеречь меня против опасности…»

Нижеследующие строки намечают уже другой вид бреда отношения: больной открывает систему сигналов, которыми добрые силы, наблюдающие за больным, указывают ему, что он должен делать:

«… Между тем образовалась целая система сигналов, которую я начинаю понимать, и правильность которой я уже испытал.

Так, я уже шесть недель не занимался химией, и в комнате совсем не было дыма. Однажды утром я вынул для пробы мой аппарат для приготовления золота и заправил ванны. Тотчас комната наполнилась дымом. Следовательно: я не должен заниматься изготовлением золота.

Деревянная гармоника, о которой я упоминал раньше, означает мир; это я заметил по тому, что, если ее нет, возникает беспокойство.

Протяжный детский голос, который часто слышится в дымовой трубе, и который никак нельзя объяснить естественно, означает: ты должен быть прилежен; и вместе с тем: ты должен писать эту книгу и не заниматься другими вещами…»

Бред, образовавшийся у Стриндберга в годы, к который относятся эти выдержки из его дневника, определил все его дальнейшее душевное развитие. Правда, наплыв бредовых толкований постепенно улегся, наступило душевное успокоение, но писатель после этого сделался другим, ею личность изменилась, и Стриндберг,— до того проникнутый строгим естественно-научным мировоззрением, превратился в Стриндберга мистика, так до конца жизни и не поднявшегося до трезвого понимания болезненного характера галлюцинаторной Фазы своей жизни, отразившейся в приведенных выдержках.

Не во всех случаях схизофрении можно обнаружить ярко выраженные кататонические или параноидные явления. Иногда болезнь ^развивается медленно и постепенно, незамечаемая окружающими: меняется» личность, растет отчуждение от бывших ранее близкими людей, и молодой человек становится все более и более непонятным. Позднее, когда болезнь становится очевидной, оказывается невозможным точно установить, к какому времени надо отнести ее начало. Родные вспоминают, что с некоторого времени больной начал обращать на себя внимание какими-то странными выходками, которым, — однако, не придавали значения, как, например, в следующем случае, «о котором рассказывает Груле.

Ученик последнего класса средней школы, Линднер, однажды не пошел на занятия. Когда его спросили о причине, он ответил: «сегодня хорошая погода». Между тем до того Линднер был образцовым учеником, и никто не мог объяснить, что это на него теперь «нашло». Скоро об этом забыли, и все пошло обычным порядком дальше, Через некоторое время его подруга по школе получила анонимное письмо, полное угроз и сквернословия. Произведенное расследование установило авторство Линднера. Как мотив он выставил, что не может выносить отвратительного смеха девочки, за который и хотел ей отомстить. Случай замяли, Линднер с отличием выдержал выпускные экзамены, поступил в университет и — через 2 месяца застрелился. В прощальном письме к родителям имелось только коротенькое замечание, что людей на свете достаточно. Его деловые отношения оказались поразительно аккуратно урегулированными, в комнате господствовал строжайший порядок, и только поражала наличность большого собрания газетных вырезок о меннонитскомL движении, интереса к которому у него до того никто не замечал.

Такие странности в поведении обычно называются гебефреническими. Часто бывает так, что одновременно бывший до этого не по летам развитым, считавшийся даже талантливым, юноша или девушка начинает терять интерес к работе, к ученью. В течение некоторого времени он еще заставляет себя заниматься, сам, однако, замечая, что работа его делается небрежной, а усвоение читаемого дается все с большим и большим трудом, после многократных повторений: целыми часами он может сидеть над книгой, не понимая, что там написано, так как внимание все время рассеивается, а мысли разбегаются в разные стороны. Он жалуется на тяжесть в голове, на чувство какого-то непонятного ему самому внутреннего разлада, как будто он «потерял самого себя», так что собственные его мысли и поступки кажутся ему чужими. Вялый и безразличный, потеряв руководящую нить своей деятельности, бродит он без дела по улицам, слоняется у себя в комнате из угла в угол или, наконец, целый день валяется на постели. В этом периоде чувство собственной болезни бывает сильно выражено: больной жалуется, что он потерял самостоятельность, как будто находится под гипнозом, в голове его, во всем теле появляются чрезвычайно странные и очень тягостные ощущения. Если эти болезненные ощущения получают дальнейшее развитие, делаясь при этом обыкновенно все более нелепыми, то развивается настоящий ипохондрический бред.

Как долго тянется схизофрения и к какому концу она приводит? Ответ на этот вопрос частью уже дан некоторыми из приведенных выше случаев. Болезнь чаще всего протекает в виде приступов, отделяемых друг от друга периодами относительного затишья. От начала болезни и до смерти больного может пройти несколько десятков лет. В промежутках между приступами больные иногда без всякого ущерба для дела возвращаются к прежней своей работе, даже и очень ответственной (литературная, ученая, административная деятельность и т. д.). Однако, как правило, всякий приступ болезни, хотя бы он и окончился полным исчезновением бредовых и галлюцинаторных явлений, ведет к некоторому понижению психического уровня личности: хотя родные считают больного выздоровевшим, опытный глаз психиатра обыкновенно открывает у отпускаемого им поправляющегося схизофреника ослабление интересов, особенно высшего порядка, понижение отзывчивости к явлениям внешнего мира и некоторое моральное притупление; при хорошо сохранившейся способности к репродуктивной деятельности (то есть к воспроизведению прежнего) творческие функции в большинстве случаев тускнеют и угасают. Эта психическая инвалидность становится все более глубокой после каждого из последующих приступов болезни, пока не наступает полное слабоумие. В других случаях раз начавшееся галлюцинаторно-бредовое состояние полностью не исчезает: даже по миновании острого приступа остаются голоса и отдельные бредовые мысли. Если больному лучше, он обыкновенно их скрывает, иногда довольно искусно. Однако, при обострении наплыв болезненных образов заставляет его выдавать свое состояние. Наконец, иногда болезнь развивается неуклонно в сторону нарастающего психического распада, не давая никаких послаблений. Таков обыкновенно ход ее развития при так называемом простом слабоумии, то есть там, где нет резко выраженного бреда, а болезнь выражается нарастающей вялостью, потерей интересов, упадком интеллекта и ипохондрическими жалобами. Таковы же некоторые случаи из числа относящихся к кататонической Форме болезни.

Мы представляем себе описываемую болезнь кик процесс, то есть, прогрессирующий ход разрушительных явлений в мозгу, обусловливаемый определенными Физическими причинами (отравлением). Соответственно этому, мы говорим, что развитию болезни свойственна прогредиенптость. Однако, теоретически мыслима и на практике неоднократно наблюдается остановка этого процесса. Болезнь прекращает свое течение так же, как это бывает, например, в некоторых случаях туберкулеза. Однако, как там после излечения обыкновенно остаются рубцы, так и в психике при остановившемся процессе остаются всегда более или менее глубокие изъяны. Частично мы уже описали, в чем они заключаются. Для наглядности приведем два примера таких исходных состояний с остановившимся (или почти остановившимся) процессом. Первый из них мы возьмем из «Очерка психиатрии» покойного немецкого психиатра Вернике:

Больной Ротер, садовник, 61 года, уже несколько десятков лет находится в психиатрическом учреждении. Он ведет деятельную жизнь и за исключением кратковременных состояний возбуждения, случающихся раз в несколько лет и большею частью присоединяющихся к внешним нарушениям его привычной деятельности, обнаруживает спокойное и осмысленное поведение и нормальное телесное состояние. Он ходит свободно и имеет ключ от сада и от своего отделения. Его манера держать себя вполне соответствует обстановке. Он вежлив и обязателен, но не рабски покорен; больничных врачей он дарит своим очевидным доверием, своим пребывание» в заведении и своей деятельностью доволен и, хотя выражает желание быть отпущенным, позволяет легко успокоить себя соображением, что здесь он ведет более беззаботное существование. Ответы он дает быстро, и они по содержанию соответствуют его образованию. Ему известны важнейшие политические даты и новости дняг он читает газеты. Внимание и способность запоминания — нормальны. Как будто кажется, что ми имеем дело с душевно здоровым… Однако, кажется поразительным, что он ничего не знает о-перенесенной им душевной болезни; по его словам, он попал в госпиталь только вследствие острого лихорадочного заболевания и считает правонарушением шли недосмотром, что его задерживают так долго, хотя и соглашается, что врачи всегда хорошо к нему относились. Тут же он рассказывает о конфликте с подчиненным ему садовым работником, бывшем незадолго до поступления больного в заведение. Этот человек в «поре вырвал у него из-под ног лестницу, так что он разбил себе затылок. — Вопрос: Кто? — Конечно, я.— Вопрос: Но вы же живы и сидите здесь. — Да, но другой лежит, вероятно, там. — Вопрос: Кто другой? — Кто? Ротер—. Вопрос: Но как это возможно, что вы в то же время умерли? — Конечно, ведь каждый имеет свой двойник.

Кроме того, больной рассказывает, что он пережил еще другие вещи, которым никак нельзя поверить: так, он был некогда быком и, будучи лишен человеческого образа, подвергался тогда мучениям и побоям. Он описывает, как ему при этом продевали кольцо через нос и тащили его при помощи этого кольца. Он же был когда-то распят вместе с двумя разбойниками. — Вопрос: Как Иисус Христос?— Да, именно так.—Вопрос: Тогда Вы и есть Иисус Христос?— Да, я также и Иисус Христос.

Больной рассказывает, что он был и Готтфридом Бульонским, описывает при этом стальное вооружение, которое носил; он был и большой мухой и в этом виде летал.

Относительно внешнего мира больной питает не менее превратные представления. Из сада, где он служил последний раз, вниз, в обширные подземные пространства, ведет лестница. Там можно встретиться со всевозможными сказочными чудовищами, змеями, драконами и другими хищными зверями. Подземное пространство простирается под всем Бреславлем и еще дальше в неизвестные области.

В своих путешествиях больной, по его словам, побывал в очень многих местах. Он ходил пешком и все-таки в три дня прошел из Европы в Америку по дамбе, которая была так же широка, как обыкновенное шоссе. От времени до времени попадался постоялый двор, где он мог переночевать. Справа и слева он видел голубое море и прекраснейшие суда. Затем он раз обошел все Черное море и всего в несколько часов.

Других больных Ротер оценивает большею частью неверно, признавая душевно-больными только тех из них, которые явно мешают или возбуждены.

При оценке описанного случая бросается в глаза резкое противоречие между разорванностью содержания сознания больного,— с одной стороны, толковостью и целесообразностью его поведения, его более или менее сохранившейся работоспособностью, — с другой. Тогда как в его внутреннем мире одновременно уживаются самые противоречивые представления, и самые невозможные вещи не кажутся исключаемыми опытом повседневной действительности, так что сознание его как будто бы некоторым образом распалось на куски, обусловив состояние «распада индивидуальности», повседневная его деятельность управляется обычной логикой и свойственным всем нам здравым смыслом,. Толковать это возможно только так, что описываемый Вернике «распад индивидуальности» есть результат болезненного процесса, те прочные следы его в психике больного, которые соответствуют рубцам в легких, оставляемым туберкулезным процессом, а целесообразное поведение его, наоборот, есть следствие завершения и остановки процесса: мозг, хотя и освободившись от отравлявших его ядов, остается дефектным, но оставшиеся в нем целыми механизмы, не нарушаемые в своих функциях, работают более или менее правильно. У Ротера мы имеем исходное состояние параноидною слабоумия.

Несколько другой характер носило исходное состояние интересующей нас бо1езни у талантливого немецкого поэта Хельдерлина.

Болезнь Хельдерлина была окрашена сильнее всего кататоническими, отчасти гебефреническими чертами. Первые признаки ее появились в 1800 году, когда ему было 30 лет. Умер Хельдерлин в 1843 году— 73 лет от роду. Один из друзей его, Вайблингер, описывает состояние больного в двадцатых годах прошлого столетия, то есть после того, как болезнь тянулась уже много лет.

«Войдя в дом, где живет несчастливец, пишет Вайблингер, надо спросить комнату господина библиотекаря — так ему нравится до сих пор себя титуловать — и итти к маленькой двери, туда ведущей… Дверь отворяется, и взору открывается худая Фигура, стоящая посередине комнаты, отвешивающая глубокие поклоны, не переставая при этом произносить приветствия, и обнаруживающая манеры, которые могли бы казаться полными грации, если бы в них не было чего-то судорожною. На нем надета простая куртка, в боковых карманах которой он охотно держит руки. Вы произносите несколько вступительных слов, которые принимаются с глубокими обязательными поклонами и набором слов, не имеющим никакого смысла, но запутывающим непривычного посетителя. Любезный, каким он всегда был, и каким по внешности остался и теперь, Хельдерлин чувствует теперь необходимость сказать гостю что-нибудь дружеское, обратиться к нему с вопросом. Он это и делает: вы слышите несколько слов, которые понятны, но на которые большею частью невозможно ничего ответить. Да сам Хельдерлин нисколько и не ждет ответа, наоборот, он приходит в крайнее замешательство, если гость действительно начнет развивать какую-нибудь мысль. Он начинает титуловать посетителя «ваше высочество, ваша светлость, — милостивый отец». Все время посещения Хельдерлин находится в крайнем беспокойстве, он очень неохотно принимает посетителей и после их ухода всегда бывает более спутан. Скоро он начинает благодарить за визит, усиленно кланяется, и хорошо будет, если вы больше не будете у него задерживаться.»

О последних десятилетиях его жизни рассказывают следующее. Он вставал с восходом солнца, шел гулять в сад и проводил там 4—5 часов. При этом он то ударял непрерывно носовым платком по кольям забора, то выдергивал траву. Все, что находил, он прятал в карман или за пазуху. При этом он непрерывно говорил сам с собой. В комнате Хельдерлин непрерывно бегал из одного конца в другой. Он ел с большим аппетитом и охотно пил вино — сколько бы ему ни давали. Кончив еду, он тотчас собственноручно выставлял посуду за порог на землю, как вообще все, что не было его собственностью. Себя он не называл более Хельдерлином, а давал себе самые странные имена. «Я, милостивый государь, более не ношу этого имени, я называюсь теперь «Киллалузимено». Необходимо было некоторое насилие, чтобы добиться возможности вымыть его или постричь его запущенные, длинные ногти. Часто можно было наблюдать у больного выражение страха. Все необычное, например, новые книги, которые ему приносили, возбуждало в нем недовольное чувство. О предметах, которые ему были некогда близки, нельзя было теперь добиться у него ни одного слова. По отношению к окружающему у больного совершенно отсутствовал всякий сколько-нибудь глубокий интерес, всякое теплое внутреннее участие. В его речах, помимо спутанности, часто отмечалась наклонность одновременно и утверждать, и отрицать одно и то же положение, например, если в разговоре его с самим собой встречалась Фраза: «люди счастливы», то сейчас же появлялась противоположная: «люди несчастливы». Когда он был в дурном настроении, то почти на все вопросы он обыкновенно давал отрицательные ответы, часто он отвечал также как бы умышленно не то, о чем ею спрашивали. Иногда речь его делалась разумной, чтобы внезапно превратиться в «поток бессмыслицы». Он охотно играл на Фортепиано, однако, игра его была в высшей степени странной. Сев за инструмент, он мог играть целый день, все время повторяя какую-нибудь детски простую мелодию. После некоторого вступительного промежутка, когда он играл молча, начиналось пение, состоявшее из непонятных звуков на неизвестно каком языке; все это — и игру, и пение,— больной проводил с необыкновенным пафосом, настолько несоответствующим положению, что случайно присутствующий человек с трудом мог выдержать это зрелище распада человеческой психики.

Нет надобности комментировать приведенный рассказ, так как полное внутреннее опустошение, окрашенное несомненными кататоническими чертами, ясно само собой. Хельдерлин не сохранил в своем поведении даже тех черт внешней разумности, которые остались у предыдущего больного. Для нас важно отметить, что состояние больного за последние десятки лет его жизни в общем не менялось, так что и здесь надо говорить скорее не о продолжающемся процессе, а о некотором исходном состоянии относительного душевного равновесия, соответствующем тяжелому уродству после перенесенной болезни.

Если попытаться вкратце перечислить основные черты схизофрении, то получится следующее.

Вся душевная жизнь постепенно опустошается в результате прогрессирующею падения психической активности, которое сказывается прежде всего в ослаблении интересов и уничтожении непосредственной живой связи между личностью и окружающим ее миром, а затем в нарушении правильного соотношения между отдельными психическими процессами, в ней протекающими. Временами больной напоминает нам сложную машину, сохранившую в полной целости все свои детали, но лишенную воздействия регулятора, направлявшего к определенной цели ее деятельность; конечно, такая машина работает неверно, в разнобой, и не только без всякого полезного эффекта, но и портя при неправильном движении отдельные свои части.

Умственная деятельность больных лишается регулирующего действия активного внимания л несет печать разорванности. Течение представлений нарушается тем, что многие из них, имеющие особое значение, как определяющие смену мыслей, перестают оказывать свое обычное действие. Наоборот, приобретают влияние представления, которые не имеют никакого отношения к главной мысли или имеют с ней только случайную связь и при нормальном мышлении, не доходя до ясного сознания, подавляются, как лишние и мешающие. Часто бывает так, что соединяются, иногда до полного слияния в одно нераздельное целое, две одновременно занимающие больного мысли, которые по содержанию могут не иметь между собой ничего общего; в других случаях связываются вместе понятия далекие по смыслу, но выражаемые созвучными словами; наконец, пользуясь отсутствием логического регулятора, в ход мыслей вторгается какой-то особый Фактор, непреодолимо влекущий больного к установлению особых «бредовых» значений. Благодаря этому мышление делается неверным, странным, непонятным, часто нелепым. Иногда на более или менее длительный промежуток мыслительный процесс совсем прерывается, создавая, повидимому, полную мысленную пустоту.

Не всегда описанное расстройство мышления производит опустошение в психике больного уже с самого начала болезни. Наоборот, вначале внутренний мир последнего, благодаря устранению логических препятствий, часто населяется чрезвычайно богатыми и причудливыми, образами, целиком привлекающими к себе его внимание и совершенно отвлекающими последнее от внешнего мира. Создается своеобразная погруженность больного в себя,—аутизм,— которая еще более усиливается процессами в эмоциональной сфере.

Чувства больных застывают. Получается состояние, называемое эмоциональной тупостью. Больной теряет способность к непосредственному переживанию веселья и печали, делается безучастным к горю и радости близких и часто сам жалуется на чувство внутреннего холода, мешающего непосредственности его отношений с людьми. Однако, было бы неправильно думать, что эмоциональная жизнь угасает полностью. Есть много оснований для утверждения, что содержание фантазий и галлюцинаций, а также образование бреда, определяются и направляются прежде всего аффектами1 больных, чаще всего теми, которые вырастают на почве полового чувства и стремления к самосохранению. Но аффекты схизофреников не сходны с аффектами здоровых людей, отличаясь от них приблизительно так же, как чувства человека, видящего сон и одновременно-неясно сознающего, что он спит, отличаются от чувств человека бодрствующего и реально переживающего те же события, которые составляют содержание сна. Будучи направлены большею частью не на действительность, а на Фантазию или на воспоминания, схизофренические аффекты не действенны, не способны к нормальной, живой смене и благодаря этому лишены той игры оттенков, которая так характерна для здоровой психики. Благодаря их малоподвижности они отстают от вызывающих их мыслей, и в результате часто бывает так, что вспышка аффекта, напр, гнева, возникает у больного тогда, когда повод к его возникновению уже давно миновал. С другой стороны, разорванность мыслительного процесса ведет иногда к неожиданным и непонятным для постороннего наблюдателя аффективным взрывам, что придает настроениям больного оттенок капризности. Наконец, иногда мы замечаем, что только те чувства возбуждают относительно живую реакцию у схизофреника, которые волновали его еще до болезни, при чем больной одновременно остается совершенно равнодушным к тому, что происходило и происходит после ее начала.

В области внешнего выражения эмоций мы должны отметить частое несоответствие отдельных проявлений между собой и с вызывающими эти проявления чувствами. Слова, выражающие радость или горе, не гармонируют с тоном голоса, с движениями больного. Мимике недостает единства, и иногда бывает так, что высоко поднятые брови выражают как бы удивление, глаза производят впечатление сдержанного смеха, а углы рта печально опущены вниз. Часто выражение аффекта нелепо преувеличено и в самом дурном смысле «лова театрально и патетично. В жалобах _больного поражает какая-то монотонность, выразительные движения кажутся ходульными и деревянными, а, если приглядеться к зрачкам больного, то в значительном числе случаев можно обнаружить в них отсутствие той непрерывной игры расширений и сужений, которая придает взгляду нормального человека жизнь и одухотворенность.

Патологическому изменению подвергается и мир влечений больных. В рассказах их больше всего поражает описание чувства какой-то внутренней несвободы и зависимости от посторонней ^больному силы (напр., нахождения под гипнозом), чувства, придающего переживаниям и поступкам схизофреника особый характер: первым — пассивности, а вторым — автоматизма. Последняя особенность наиболее яркое свое выражение находит в так наз. импульсивных поступках. Читатель, вероятно, помнит больного, который под влиянием какой-то непреодолимой силы выбросил в окно вагона шапку, кольцо и деньги. Еще более яркий и убедительный пример приводит Кронфельд, рассказывающий о бот* том, которого по дороге с одного собрания домой неожиданно, как гром с ясного неба, охватила мысль, раньше никогда не приходившая ему в голову: ты должен одетый переплыть через реку. «В этом побуждении, говорит больной, не было никакого сознаваемою мною насилия, а просто колоссальный острый импульс, так что не осталось ни минуты для размышления, и я прямо вскочил в воду. Только увидав себя в ней, я понял, что сделал несуразицу, и выскочил снова. Это происшествие заставило меня серьезно задуматься. В первый раз со мной случилось что-то непонятное, неожиданное и совершенно мне чуждое». Нет необходимости пояснять, что эта склонность больных к неожиданным и непонятным поступкам придает их поведению тот же характер разорванности, который свойственен их мышлению и их эмоциям.

Не останавливаясь вторично на кататонических явлениях, в той или другой мере характеризующих двигательную сферу схизофреников, мы постараемся теперь определить характер изменений, происходящих в тех сложных психических функциях, которые имеют непосредственное отношение к личности больного, как целому.

Самым характерным из этих изменений является нарушение единства личности, так наз. ее расщепление. Выяснить его сущность лучше всего на примерах. Оно, напр., хорошо выражено в болезни Жерар-де-Нерваля.

Уже в начале первого приступа болезни Нервалю кажется, что душа его раздваивается, и он вспоминает легенды о двойниках. Новая бредовая вспышка, поразившая Нерваля через десятилетие после первой, своим лейтмотивом имела встречу его с духом, у которого оказалось лицо больною. Дух этот, по словам Нерваля, был в одно и то же время он сам и находился вне его. Видение вызывает у больного мысли о двойственности человеческой природы, о борьбе в ней доброю и злого начал. Образное самоописание Нерваля живо рисует нам душевный раскол, возникающий от того, что появляющиеся в сознании мысли и стремления не объединены более- единой, направляющей всю психическую жизнь, волей. Нельзя при этом не подчеркнуть необыкновенно тонкого замечания о невозможности различить, какая из раздвоившихся частей принадлежит самому больному. В самом деле, ведь и та, и другая — полярно противоположные— одинаково он сам.

Несколько проще и потому отчетливее это разделение личности на два враждебных и противоположных начала, одновременно друг друга созывающие, выражено в бреде пагера Сурина (приводится Ясперсом в его книге: «Общая психопатология»).

«Дело зашло настолько далеко, рассказывает патер, что бог, как я думаю, за мои грехи попустил, чтобы дьявол покидал тело одержимых им людей и вселялся в мое. Он бросает меня тогда на землю и в течение долгих часов заставляет, как свое послушное орудие, производить ужаснейшие телодвижения. Я не могу описать, что тогда происходит во мне, и как этот дух соединяется с моим…, при чем он существует как второе «я», как будто у меня две души, из которых одна лишена права управлять и пользоваться своим телом, будучи как бы загнана в угол, в то время, как вселившаяся действует беспрепятственно. Оба духа борются в теле на одном и том же поприще, и душа как бы разделена. Одной частью своего существа она подчинена влияниям дьявола, а другой — повинуется своим собственным движениям… Я, по милости божией, испытываю глубокий мир, не зная в то же время, откуда во мне возникает ужасное бешенство и отвращение против бога, неистовое стремление оторваться от него… Я чувствую проклятие и боюсь его, мне кажется, как будто меня пронизывают уколы отчаяния в чужой душе, которая одновременно является и моей, тогда как другая душа, полная упования, беспрепятственно изливается в насмешках и проклятиях против виновника моих страданий. Крик из моего рта происходит одновременно от обеих сторон, и только с трудом я могу различить, преобладает ли в ней небесная радость или бешеная ярость. Ужасная дрожь, в которую я впадаю при приближении святыни, кажется мне происходящей как от возмущения ее присутствием, так и от сердечного и кроткого преклонения перед ней. Если по побуждению одной души я хочу перекрестить рот, то вторая с величайшей быстротой удерживает меня от этого и толкает мои пальцы между зубами, чтобы заставить меня в ярости кусать их…» Не всегда расщепление личности достигает такой яркости, как в двух приведенных примерах. В большинстве случаев мы лишена возможности проникнуть сколько-нибудь глубоко в переживание больных и должны поэтому ограничиваться регистрацией отдельные явлений, которые можно было бы поставить в связь с нарушение цельности и единства личности. Такими явлениями несомненно надо считать уже отмеченные нами: разорванность в мыслях, чувствам и поведении больных, некоторые формы слуховых галлюцинаций (голоса, высказывающие мысли, враждебные сознанию больных), импульсивные поступки, наконец, так наз. навязчивые состояния, т. е. мысли, поступки и страхи, неотвязно овладевающие больным несмотря на то, что он сознает их нелепость (напр., потребность обязательно перечитывать определенные слова в книге, касаться при ходьбе каких-нибудь предметов (тумб), постоянно мыть руки, болезненное навязчивое мудрствование над неразрешимыми вопросами, неотвязное перебирание в голове неприличных выражении и т. д.).

Одна из форм, в которых проявляется расщепление, так наз. амбивалентность, т. е. отмеченная нами неоднократно наклонность больных одновременно удерживать в сознании полярно противоположные содержания, напр. утверждать и отрицать одно и то же, любить и ненавидеть один и тот же объект в одно и то же время, испытывать одновременно два противоположные стремления, дает возможность подойти несколько ближе к пониманию одной из важнейших кататонических черт — негативизма. В зачаточном виде амбивалентность присуща и нормальной психике, обусловливая наличие в каждом переживании двух противоположных состояний, из которых одно большею частью подавляется почти до полного, однако, никогда не окончательного, уничтожения: к любви, напр., часто примешивается некоторая доля ненависти (особенно ясно это видно у ревнивых), представление «черного» гораздо ближе представлению «белого», чем, напр.: «красного» и т.д. У кататоников, — как можно судить по рассказам больных, оправившихся от болезни, положительные содержания, присущие здоровой психике, страдают бледностью и пассивностью, тогда как связанные с ними отрицательные, в норме подавляемые, освобождаются и возрастают до непреодолимости, иногда несмотря на сознание больными патологичность этих содержаний.

Внутренний разрыв, происходящий в больном, одновременно обусловливает и отрыв его от окружающего мира. Схизофреники отличаются своей замкнутостью, недоступностью, аутистичюстью. Действительность лишена для них аффективного резонанса, т. е. не вызывает у них никакого живого отклика, если не считать таловым раздражение на помеху, которую она представляет для беспрепятственного ухода их в себя.

Иногда, однако, в мир болезненных переживаний и фантазий больного вмешиваются отдельные предметы и лица из действительного мира, приобретая при этом особое, бредовое, значение и вызывая повышенный к себе интерес, связанный обыкновенно с чувствами страха, ненависти, обожания и т. д. Здесь уместно будет затронуть вопрос о происхождении бреда у схизофреников, вопрос, многократно ставившийся, но до сих пор не нашедший себе разрешения. Может быть, несколько приближают к пониманию механизма схизофренического бредообразования работы некоторых немецких психиатров, проводящих ряд интересных аналогий между мышлением схизофреников и первобытных людей. Исследователи последнего установили, что чисто интеллектуальные процессы не представляют интереса для дикаря. Он стремится не к объективному знанию окружающего мира. и предметов, в нем находящихся, а к избежанию подстерегающих его на каждом шагу опасностей. Неожиданное и грозное действие сил природы заставляет его предполагать за всеми ее явлениями скрытые живые силы. Эти силы кажутся ему враждебными, и, однако, он всеми средствами, находящимися в его распоряжении, стремится умилостивить их и превратить в своих покровителей. Благодаря этому все его восприятие мира окрашено резко субъективно и находится в полной зависимости от его желаний с одной стороны, страхов и опасений — с другой. Внимание обращается не на объективные отношения вещей, а на их скрытые, тайные значения. Природа для него представляет не систему предметов и явлений, в которой господствуют твердые законы, действующие по правилам логического мышления, а неопределенное целое, состоящее из мистических действий и противодействий. Сама личность его для него самого не представляется вполне определенной и отчетливо отграниченной от внешнего мира: ему кажется возможным быть собой и в то же время кем или чем-нибудь другим. Он не знает разницы между желанием и решением, так же как неясна она для него между возможностью и невозможностью. Чем примитивнее человек, говорит Шелер, тем больше у него веры, что он может достичь всего одним своим хотением. Он не видит препятствий к тому, чтобы оказывать самому на других или испытывать от последних силы и действия, сказывающиеся на расстоянии, хотя все остается на своих местах. Для него стирается граница между видимым и невидимым миром, и все сливается в одну одушевленную мистическими силами непрерывность. Только такими свойствами мышления можно объяснить магию дикарей. Магические средства и обряды имеют своей задачей оберечь человека от опасных влияний и доставить ему власть над миром. Они обеспечивают ему получение свойств убитых им животных и вообще перенесение сил, таящихся в окружающих предметах, на лицо, производящее магические действия. Магическое мировоззрение дикарей видит во всех предметах и существах, которые представляют, для него какое-нибудь значение, носителей волшебных сил. Волшебное действие имеют и отдельные функции тела. Особенно большое значение дикарь придает магическому действию слов (заклинания, иногда похожие на словесную окрошку) и символических действий. Если силы, заключающиеся в предмете, кажутся человеку вредными для его тела или души, то устанавливается страх прикосновения к ним, при чем, однако, их волшебное действие развивает одновременно притягательную силу (амбивалентность). Так создается табуштическая установка. Табу есть запрещение прикасаться к предметам, обладающим волшебной силой, действие которой, однако, может быть ограничено и уничтожено особыми обрядами и заклинаниями. Все магические предметы и силы, действующие через перенесение, прикосновение, действие на расстоянии, заражение и т. д., представляются дикарю на некотором общем эмоциональном Фоне, который образуется из своеобразного слияния ужаса перед необычным и опасным, робости перед духами, живущими в предметах, и удивления перед непонятным. Формально мышление дикаря характеризуется наглядностью. При этом образы первобытных людей носят более чувственный и менее предметный характер, чем наши; это скорее — комплексы ощущений, соединяющиеся в изменчивые и текучие картины, чем окончательно сформированные и твердо противостоящие нам предметы, которые мыслятся, как одни и те же в прошедшем, настоящем и будущем. Различные образы часто подвергаются слиянию в одно целое на основании иной раз совершенно несущественных черт сходства или даже только одновременного появления в сознании. Иногда, наоборот, один из элементов какого-нибудь наглядного представления приобретает значение того целого, составной частью которого он является. На этой последней особенности, между прочим, основывается и из нее развивается образование символов. Наконец, все знатоки этого так наз. «дологического мышления» отмечают, что оно почти не поддается исправлению на основании данных опыта. «Ничто не может разубедить дикарей», говорит Леви-Брюль. «Для нас факт, что мы не воспринимаем в предметах каких-нибудь предполагаемых свойств, является решающим. Для них он вовсе не указывает, что этих свойств нет, так как, может быть, по самой своей природе они не доступны восприятию, или обнаруживаются не иначе, как при известных условиях. Следовательно, то, что мы называем опытом, и что решает для наших глаз, следует ли допускать или не допускать реальность какого-нибудь обстоятельства, бессильно по отношению к их представлениям. Дикари не нуждаются в этом опыте для определения мистических свойств существ и предметов, и по той же причине они остаются безразличными к опытному их опровержению. Ибо, ограничиваясь прочным, осязаемым, видимым и могущим быть взятым в руки, опыт упускает из виду как раз то, что важнее всего, — тайные силы и духов.»

Вероятно, даже нашему читателю, лишь поверхностно ознакомившемуся с содержанием бреда схизофреников, видно, что между характером их представлений о внешнем мире и только что описанными привычками мысли первобытных людей существует много аналогий. Мы постоянно наталкиваемся у этих больных на совершенно необычные в нашем обиходе переживания, принадлежащие к кругу восприятий действия магических сил, и на склонность немедленно принимать такие переживания за непосредственную реальность.

Пока мы не имеем никакого нрава итти далее сравнений. Внешнее сходство обоих рядов явлений еще не говорит ничего за их родство по существу. Сделавши такую существенную оговорку, можно, однако, высказать и несколько догадок. Невольно вспоминается, прежде всего, что примитивные привычки мысли свойственны не только дикарям и душевно-больным, но и многим совершенно здоровым и как будто культурным людям; мы найдем их следы в поговорках, приметах и заговорах, в старом быту, в религиозных верованиях и обрядах, в увлечении спиритизмом и оккультными науками и, наконец, в целом ряде философских построений. Эта живучесть «архаически-примитивного» образа мышления заставляет думать, что оно основывается на деятельности каких-то, хотя и устарелых, но очень стойких физиологических механизмов. Архаичность их психического выражения (т. е. соответствующих им переживаний) наводит на мысль о том, что они очень древнего происхождения и восходят в своей филогенетической истории (т. е. истории передачи через ряд поколений) к периодам, когда они были единственными мозговыми приспособлениями, руководящими психической жизнью человека. Наше современное сознание и мышление, можно было бы далее полагать, связано с другими механизмами, сравнительно недавно вполне сложившимися, более сложными, более тонкими, но и более хрупкими. В правильно развитом мозгу деятельность этих, если можно так выразиться, «логических», «(разумных» механизмов подавляет и вытесняет в бессознательное примитивные влечения и связанные с ними чувства и приемы мышления. Однако, кое-где эти последние все-таки прорываются и в психике нормальных людей. У схизофреников более молодые и более нежные аппараты «логического» мышления, надо полагать, повреждаются прежде всего, освобождая, картинно выражаясь, из плена подсознательные «дологические», примитивные механизмы, которые таким образом получают полный простор для проявления.

Ничто не мешает провести эти предположения и еще несколько дальше. Физической причиной, вызывающей такое поражение мозга, можно было бы считать какое-нибудь возникающее внутри организма самоотравление. Естественно, напр., думать, что происходит расстройство в совместной деятельности системы желез внутренней секреции, о которых мы уже упоминали. В результате такого расстройства некоторые гормоны (выделяемые железами в кровь продукты) будут вырабатываться в излишнем, вредном для организма, количестве, других же, противодействующих первым или вообще очищающих кровь от образующихся в организме ядовитых веществ, может быть недостаточно. Кровь в таком случае будет насыщаться определенными ядами, и, действительно, как показывает опыт, это часто и происходит. Возможно, что некоторые из таких ядов действуют исключительно на мозг, иногда выбирая в нем только определенные отделы, а иногда поражая его почти целиком. Если предположить, что в мозгу, действительно, заложено два рода аппаратов: один — более древний и более прочный, но устарелый и сделавшийся в некоторых отношениях лишним, а потому обычно не Функционирующий или функционирующий, так сказать, подпольно, без ведома сознания, а другой — недавнего происхождения, — лежащий в основе нашей сознательной психической жизни, нежный и хрупкий, то понятно, что от одного и того же отравления второй пострадает раньше. Так как именно он управляет нашей нормальной психикой, тормозя и подавляя при этом деятельность- аппаратов первого родаг то последние, в случае если он окажется выключенным или разрушенным, должны приобрести свободу и, лишившись своего управителя, получат возможность беспорядочно проникать в сознание, заполняя его необычными и непонятными переживаниями.

Кроме отравления мозга продуктами измененной деятельности эндокринных желез, для объяснения причин схизофренического процесса выдвигаются и некоторые другие предположения, напр., о наследственной» слабости определенных отделов мозга, систем его, как принято выражаться. Слабость эта, помимо легкой податливости. действию ядовитых начал, может сказываться также в раннем отживании и умирании тех элементов (нервных клеток и соединяющих их волокон), из которых соответствующие системы составляются. Результатом такого абиотрофическто процесса будет, конечно, расстройство или даже полное прекращение тех или других функций мозга.

К сожалению, это все — только предположения. На самом деле мы до сего времени по настоящему не знаем, какие Физиологические процессы лежат в основе описанной нами болезни, не знаем даже и того, есть ли это одна болезнь или целая группа различных, но похожих друг на друга. Достоверно, пожалуй, только одно, что в мозгах больных, более или менее продолжительное время страдавших схизофренией, всегда можно найти ряд изменений и отклонений от нормы. Значит, это—болезнь органическая, стоящая в этом отношении в близком родстве со всеми ранее описанными группами болезней. Другое, что, может быть, стоит здесь еще отметить, это — что значительная часть схизофреников умирает от туберкулеза. Имеет ли это другую причину, кроме продолжительного пребывания таких больных в стенах психиатрических больниц с их, большею частью, душным и затхлый воздухом, сказать трудно.