Мы обсудим отдельные психические функции и состояния, аномальность которых служит обычно основой построения⁰⁰¹ обоих упомянутых психиатрических диагнозов. Нам уже давно пришлось убедиться в целесообразности распределения патопсихологического материала по следующим трем группам⁰⁰² :

1. Виды переживания. Здесь имеется в виду то, что в психологии раньше называлось «элементами». Мы различаем: ощущение и восприятие, представление и мышление, чувство и оценку, стремление и желание.

2. Основные свойства переживания. Здесь трактуются известные общие свойства, присущие каждой полноценно развитой человеческой душевной жизни: переживание своего Я, переживание времени, память, способность к душевной реакции.

3. Оболочка переживания. Под этим мы подразумеваем острые или длительные общие состояния, в которые до известной степени укладывается всякое переживание и которые его в значительной мере обусловливают и формируют: внимание, сознание, интеллект, личность.

Такие виды переживания, как ощущение, представление, оценка, не нуждаются в особом обсуждении. Мы рассмотрим нарушения функций и состояний тем подробнее, чем важнее они для диагностики эндогенных психозов, и тогда на нарушениях личности останавливаться специально не будем.

Все, что относится к психике, становится общедоступным только через выражение, через выразительную речь, почерк, мимику и прочую моторику. Выражение тоже может иметь диагностическое значение, поэтому мы напоследок вкратце обсудим его. В более широком смысле к выражению относят, например, также одежду. литературные и другие произведения, да и весь образ действии, однако для наших целей достаточно более узкой формулировки⁰⁰³ .

В отдельных областях психики возможна также проверка результатов — например, мыслительного процесса, памяти, интеллекта. Однако вряд ли есть необходимость в привлечении таких методов. В своих рассуждениях мы принципиально придерживаемся того, что посильно врачу, проводящему обследование. Границы методов психопатологического исследования были установлены еще десятилетия назад КАРЛОМ ЯСПЕРСОМ⁰⁰⁴ .

Если мы до известной степени разложили на составные части единство психических функций, то только потому, что для того, чтобы вообще что-то узнать, необходимо рассматривать функции по отдельности. Переходя от одной функции к другой, мы отдаем себе отчет в том, что эти функции — не части, которые можно суммировать, не элементы, которые можно извлекать по одному, не нанося ущерба целому, не кирпичи, которые лишь сложены вместе без цементирующего их раствора⁰⁰⁵ . Ботаник, описывающий форму, цвет, структуру поверхности и пр. листа растения, тоже не думает, что эти элементы в сумме составляют лист. Он тоже должен анализировать, если хочет что-то описать, он не все может сказать сразу. Точно так же и только так задумана и наша классификация. Отсюда следует, что границы отдельных разделов должны иногда стираться и пересекаться. Не будем забывать также, в особенности при шизофрении, что психоз — это всегда общее изменение, и потому любое рассмотрение какого-то отдельного симптома лишь относительно оправданно. То есть: его можно рассматривать в отдельности, в силу обстоятельств даже нужно, но он не является изолированным. Психотический симптом — это не дефектный камешек в безупречной в остальном мозаике. К сожалению, выразить это можно только с помощью образного сравнения: психотический человек (в том числе дементный) — это в не меньшей степени замкнутый в себе микрокосмос, чем нормальная личность или тело. Кроме того, нельзя не учитывать, что психотический человек иногда может противопоставлять себя психозу и как личность. Отсюда могут проистекать самоубийства, причины которых коренятся во внепсихотической сфере, в том, что во время психоза и наряду с ним еще остается в человеке здоровым.

Среди разнообразных нарушений восприятия — первого из видов переживания — важнейшими для психиатрического диагноза являются ложные восприятия, или обманы чувств. Подчеркнем еще раз: речь здесь должна идти именно об обмане чувств, то есть о том, что нечто несуществующее чувствуется, ощущается, а не только переживается в мыслях. Это «несуществующее» — объективно, констатируется не переживающим, а наблюдателем. Если что-либо воспринимается иначе, чем оно есть в действительности, мы говорим об иллюзиях. Хотя в строгом смысле слова они представляют собой ложные представления, но не являются обманом чувств.

При галлюцинациях, следовательно, человек всегда видит, слышит, осязает, чувствует запах или вкус чего-то несуществующего. Например, если он рассказывает, что за ним как будто кто-то шел, это еще не обман чувств. Он должен увидеть или услышать не существующего в действительности человека, иначе это не будет обманом чувств. Также и в том случае, когда кто-то примет на свой счет реальное, хотя и совершенно не относящееся к нему замечание «баба», это будет не обман чувств, а бредовое восприятие или параноидное толкование. Конечно, иногда при расспросе человека о его переживаниях⁰⁰⁶ чрезвычайно трудно бывает установить, действительно ли имел место обман чувств. Впрочем, это объясняется еще и тем, что обманы чувств по своему чувственному содержанию очень разнообразны и часто несопоставимы с нормальным восприятием.

Использовать можно только совершенно однозначные данные. Конечно, иногда и единичный обман чувств может быть с несомненностью истолкован как таковой, например, когда кто-то рассказывает, будто он совершенно определенно слышал в том или другом месте голос: «Посмотри на небо! Ты поможешь спасти мир» Но в общем мы, очевидно, имеем право использовать лишь образные описания неоднократных обманов чувств⁰⁰⁷ . Иногда случается также, что больной галлюцинирует в присутствии обследующего его врача, что может быть очень впечатляющим и убедительным. Например, больной прислушивается к чему-то наверху или в углу комнаты и явно отвечает голосам, которые слышит только он.

Важно знать, что хотя многие больные на вопрос о голосах сразу же дают информацию, или же смущенно молчат, или ищут уклончивый ответ, таким образом выдавая себя, но бывают и не галлюцинирующие, которые на наш вопрос о голосах бесхитростно дают утвердительный ответ. Если же их расспросить подробнее, то оказывается, что они имеют в виду вовсе не несуществующие голоса, а реальные голоса окружающего мира, которые слышим мы все.

Исключительное диагностическое значение для предположения шизофрении имеют определенные виды слышания голосов; слышание собственных мыслей (звучание мыслей⁰⁰⁸ ), голоса в форме диалога⁰⁰⁹ и голоса, сопровождающие замечаниями действия больного».

Вот несколько примеров. Больная шизофренией отвечает на вопрос о голосах: «Это мои мысли, которые я слышу. Они становятся слышны, когда вокруг тихо».

Больной шизофренией говорит: «Когда я хочу о чем-то подумать, то в мозгу становится шумно. Так сильно, что как будто мои мысли звучат у меня в мозгу⁰¹⁰ ».

Больной шизофренией слышит свой собственный голос днем и ночью в форме диалога, причем один голос говорит всегда противоположное другому⁰¹¹ .

Больная шизофренией слышит, собираясь поесть: «Она уже ест. Она опять уже жрет». Когда она однажды стала втирать своей собаке мазь, то услышала: «Что же это она делает? Пачкает собаку». В другой раз она слышит: «Вот она уже снова приводит в порядок окно. Вот она зажигает свет, потому что это ничего не стоит⁰¹² ».

Особенно осторожными следует быть, предполагая физический обман чувств, считаться с которым можно, пожалуй, лишь в связи с переживаниями воздействия. За переживание физического воздействия здесь часто принимаются сравнения и образные выражения. Но если что-либо подобное действительно имеет место, то тем самым мы получаем очень важные для диагностики шизофрении данные. Переживания физического воздействия часто связываются с аппаратами, излучением, внушением, гипнозом. Нередко они имеют сексуальный характер.

Больная шизофренией говорит, например (у нее бред электрического воздействия): «Электростанции всего мира настроены на меня». Другая сообщает, указывая на свой пупок: «Это соскочило, как шнур. Оно поднималось через грудь, потом через шею и так вкатилось в голову. Я подумала сначала, что это удар. Тут я сказала мужу, что он должен меня убрать, я теперь все знаю».

Следующая рассказывает об ощущениях в теле: «Было нечто вроде полового сношения, как будто я действительно была с мужчиной. Но не по-настоящему, не на самом деле. Мужчины не было, я была совершенно одна. Но было так, как будто он со мной, как будто у меня действительно сношение с мужчиной; только это я и чувствую».

Помимо несомненного осмысления того, что пережил галлюцинирующий, важно также его отношение к этому. Если кто-то рассказывает, что он видел у своей постели покойную мать или слышал, как она зовет его по имени, и при этом добавляет: «Я ведь точно знаю, что этого не может быть», — то здесь в большинстве случаев имеет место так называемый гипнагогический обман чувств. который не является признаком психоза, а лишь иллюстрирует мышление, страхи, тоску — в основном у людей с богатым воображением. Эти обманы чувств переживаются чаще всего в состоянии сна наяву или в полусне. Здесь не обнаруживается также никакого общего изменения личности, без которого обманы чувств редко можно оценивать как психотические, во всяком случае редко как шизофренические, подобное встречается скорее при токсических заболеваниях. Когда человек воспринимает что-либо чувственно, но не может корригировать это, как корригируют неверный ход мыслей, неверное суждение или мнение. Он может лишь на основания размышлений или вызывающих у него доверие сведений убедиться в том, что воспринятого им не могло быть на самом деле.

Переходим к нарушениям мышления, причем мы не можем четко отделить нарушения хода мышления от нарушений мыслительного акта, содержания мышления и результатов мышления.

Заторможенность мышления⁰¹³ — это нечто всеобщее и нехарактерное. Заторможенными бывают также робкие и стеснительные люди. Именно с таким поведением чрезвычайно часто сталкиваются врачи, особенно при наблюдении больного с целью освидетельствования, и это затушевывает картину и часто приводит к неправильному диагнозу. Конечно, вряд ли можно ошибиться в классических случаях циклотимной депрессии, наблюдая тяжелое, сопряженное с усилиями торможение мышления вкупе с глубокой, почти физической тоской⁰¹⁴ и замедленностью движений. Но это касается именно классических случаев. Для предположения мыслительного торможения необходимо прежде всего впечатление, что больной сам, абсолютно добровольно, желает что-то рассказать. Если этого нет, то данный симптом вообще нельзя использовать. Часто впечатление мыслительного торможения производит упрямый отказ от беседы по психологически понятным причинам, а также шизофреническая заблокированность⁰¹⁵ .

Под ускоренным мышлением, «скачкой идей» подразумевается, грубо говоря, возбужденное мышление, которое теряет свою цель и сбивается на всевозможные окольные пути. Из этого никоим образом не следует сразу же делать вывод о мании. Такая скачка идей может быть у человека с высокой температурой, пьяного или рассказывающего что-либо захлебываясь, равно как и у экспансивного паралитика и псевдоманикального больного шизофренией. Примеры ярко выраженной скачки идей⁰¹⁶ , когда отдельные элементы хода мыслей бесцельно нанизываются, следуя звуковым или поверхностным внешним ассоциациям, — такие примеры редки.

Под разорванным⁰¹⁷ или скачкообразным мышлением мы понимаем то обстоятельство, что человек не может связать мысль с предшествующей и что для наблюдателя его мысли располагаются одна подле другой, не соотносясь друг с другом. Очень часто так думают и говорят больные шизофренией. Однако более легкие степени разорванности можно встретить повсюду. Бессвязны в этом смысле некоторые люди от природы, другие — в волнующих ситуациях, в состоянии опьянения, в лихорадке. Какими бы важными ни были эти расстройства мышления для сущности и теории шизофрении, значение их для практической диагностики невелико. Как раз более легкие формы в сомнительных случаях слишком трудно интерпретировать как однозначно шизофренические. Спутанное мышление — тоже разорванное. Впрочем, часто употребляемая при этом характеристика «растерянный» тоже пригодна, хотя и она с точки зрения диагностики совершенно нейтральна. Здесь мы стоим уже на границе того, что может считаться нарушением мышления.

Чрезвычайно важным для диагностики шизофрении симптомом является отнятие мыслей⁰¹⁸ , в том числе простое прекращение давления. Однако здесь опять-таки имеют место многочисленные недоразумения. Я оставляю в стороне возможность спутать этот синдром с эпилептическими абсансами, хотя это и случается. Однако чаще ошибочно предполагается психотическое прекращение мыслей у людей, которые сообщают, что их мысли вмиг исчезли, то есть людей, жалующихся на недостаток концентрации и рассеянность. Определенно шизофреническое нарушение надо предполагать лишь в том случае, когда больной рассказывает, что мысли вытягивают из него другие люди. Разумеется, при шизофрениях часто встречается и простое прекращение мыслей, поэтому использовать этот симптом нужно с большой осторожностью. На том же уровне, что и отнятие мыслей, находятся другие виды воздействия на мысли со стороны других людей — например вкладывание мыслей. Столь же важны и сведения о том, что мысли принадлежат не только одному человеку, но и другие принимают в них участие, что весь город или весь мир знает о них. Этот симптом — непосредственное участие других в содержании мыслей — мы предлагаем назвать отчуждением или распространением мысли. Уловить это не всегда легко. Здесь не имеются в виду сообщающие голоса или бредовое восприятие параноиков, которые якобы чувствуют по каким-то движениям и замечаниям других людей, что те знают о происходящем в них самих. Не имеются в виду и бредовые фантазии такого же содержания, не подкрепленные реальным восприятием. Скорее следует предположить, что речь идет о не поддающемся какому-либо объяснению качественном изменении самого мыслительного процесса (GRUHLE).

Один больной шизофренией так характеризует простое прекращение мыслей: «Когда я хочу удержать свои мысли, они прекращаются». Другой рассказывает, что его мысли на протяжении лет отнимают у него церковные власти. Снова и снова, «за три дня работы», у него забирают весь мыслительный материал. Больная шизофренией швея жалуется на то, что ее часто заставляют делать что-то неправильно. Как опытная швея она совершенно точно знает, какого размера должен быть воротник мужской рубашки. Но теперь, приступая к работе, она вдруг обнаруживает, что не знает больше результата расчетов. И это нечто совсем иное, чем обычная забывчивость. Ей приходят также в голову мысли, которых она не желает, в том числе плохие мысли. Все это она объясняет гипнотизмом некоего капеллана. В этом примере мы видим отнятие мыслей и вкладывание мыслей.

Другая больная шизофренией, владелица магазина, следующим образом описывает распространение мыслей: «Люди воспринимают то, что я думаю. Здесь вы меня не обманете, это так и есть, я просто чувствую это. Я вижу это по их лицам. Само по себе это было бы не так уж страшно, если бы я не думала таких неподобающих вещей — «свинья» или еще какое-нибудь ругательство. Если я о чем-то думаю, это сразу же узнает сидящий напротив. А это ведь так стыдно». В другой раз она сказала, что больше не может находиться в общей палате, потому что из-за нее будут страдать все остальные больные. Ибо они узнают все ее мысли, даже когда она молчит. Она замечает это по испуганным лицам пациентов, по тому. как сестры качают головой. Люди просто в ужасе от того, что такое вообще бывает. Врач тоже совершенно точно знает, о чем она думает. «Хотите сами попробовать? Я буду молчать, а вы слушайте». Хотя здесь делается ссылка на поведение других людей и потому можно было бы предположить бредовое восприятие, однако вряд ли можно сомневаться в том, что речь здесь идет об элементарном распространении мыслей, о нарушении самого процесса мышления.

Еще одна больная шизофренией говорит: «Да, в прежние годы отец подслушал мои мысли и прямо-таки отнял их у меня». Это сочетание распространения и отнятия мыслей позволяет также, пожалуй, сделать вывод, что распространение мыслей — такое же изначальное переживание, как и отнятие мыслей.

Навязчивые переживания, в том числе навязчивое мышление, могут лишь в незначительной степени быть отнесены к нарушениям мышления. Вытекающий из них бред не поддается этому совершенно. Однако систематическая психопатология в силу обстоятельств вынуждена и его описывать в ряду нарушений мышления. Внешне, в определенной степени с точки зрения результатов, навязчивые состояния и бред выглядят как нарушения мышления.

Наиболее часто встречающейся формой навязчивого состояния является навязчивое мышление. Но чтобы не нарушать цельности, мы рассмотрим здесь и другие навязчивые явления.

Навязчивые состояния возможны лишь на почве управляемой психической жизни⁰¹⁹ . То есть они бывают при мышлении, при невитальных эмоциях и при влечениях физического и психического характера. Податливость, разумеется, очень различна. Обычно, в том числе при большинстве навязчивых состояний, переживание делает в большей или меньшей степени не поддающимся управлению и подавлению сила эмоции и влечения.

При навязчивом мышлении имеют место в буквальном смысле навязчивые представления — например, человека преследуют картины и мелодии. Более или менее наглядными навязчивыми идеями и мыслями являются такие известные не поддающиеся подавлению фантазии, как незакрытый газовый кран, причиненный кому-то каким-либо образом вред или непреодолимые исповедальные сомнения. Эти идеи всегда сопряжены со страхом или, во всяком случае, с беспокойством. Навязчивые эмоции встречаются редко, поэтому в дальнейшем мы оставляем их без внимания⁰²⁰ . Одновременно с ними здесь следовало бы отрицать как неуместное и эмоциональное возбуждение. Так, кому-то в совсем не смешной ситуации может быть вопреки всякому благоразумию смешно. Более важными являются навязчивые влечения: например, просчитывать ковровые узоры или непременно броситься под приближающийся поезд⁰²¹ . Однако бывают и вторичные навязчивые влечения: так, у человека, который не может избавиться от мысли, что он запачкан, возникает потребность постоянно мыться. Из этих навязчивых переживаний понятным образом следуют навязчивые действия, которые могут выражаться и в бездействии. Они служат частично исполнением первичных навязчивых влечений (например, выкрикивание неприличного слова), частично защитой (навязчивое мытье). Несомненные навязчивые действия всегда носят безобидный характер.

Возникает вопрос, имеют ли все эти формы что-то общее. Критериями служат чаще всего отчуждение от собственного Я или понимание бессмысленности, что по сути одно и то же. Эти критерии могут иметь любую степень и бесконечно разбавляться, вплоть до неразличимых более признаков навязчивых состояний, а потому они в принципе несостоятельны.

Все навязчивые переживания несомненно имеют индивидуальный характер, несут на себе отпечаток собственного Я. Эти навязчивые состояния «субъективны», а не приходят извне, как при шизофренических переживаниях воздействия. Поэтому содержание тоже в строгом смысле не отчуждено от собственного Я, оно кажется странным только из-за своей бессмысленности или мешающего постоянства. То есть содержание отнюдь не всегда рассматривается как рационально бессмысленное, что было бы возможно, впрочем, только при чисто логических актах.

Чаще всего речь идет, однако, не об этом, а лишь о доминировании и упорстве, которые расцениваются как бессмысленные или, точнее, необоснованные — например, при раздумьях на мировоззренческие, моральные, ипохондрические, биографические темы, которые совсем не обязательно бессмысленны с рациональной точки зрения, а чаще всего лишь переоценены. Но тут уже стирается грань между ними и заботами повседневной жизни.

Для констатации несомненного навязчивого влечения на всякий случай следует требовать, чтобы оно одновременно, а не задним числом, переживалось как чуждое и нелепое. И кроме того, чтобы это исходило из того же самого психического «пласта», а не так, как может «моральное Я» синхронно отвергать импульсивный порыв. Но даже и это не приводит нас к принципиальному решению. Когда навязчивые влечения вторичны и служат защитой от навязчивых идей, их еще можно постичь. Но есть и первичные навязчивые влечения — например, произносить, вопреки странности такого побуждения, скверное слово или воровать. Здесь нам в конечном итоге изменяют любые критерии, какой-то грани, отделяющей другие «непреодолимые влечения», не существует. Все навязчивые явления — это переживания, аномальные лишь в количественном отношении, точнее — в силу своей интенсивности, поэтому мы можем определить только их ядро. Вокруг него располагается расплывающийся во все стороны ореол, которому определение ядра удовлетворять не может. С этими оговорками мы говорим: навязчивое состояние — это когда человек не может избавиться от содержимого сознания, хотя в то же время оценивает его как нелепое или по меньшей мере как упорно владеющее им без достаточных оснований⁰²² . Если подходить к этому совсем критически, то следует говорить «содержание сознания, идущее изнутри», чтобы изолировать понятие навязчивых переживаний от внушенных извне переживаний больных шизофренией. Впрочем, уже из всего определения в целом явствует, что речь не может идти о внешнем принуждении.

Подавляющее большинство действительно мучительных навязчивых процессов — это тревожные фантазии не уверенных в себе натур, а не симптомы психоза, однако в клиническом смысле навязчивые процессы могут иногда иметь и другое значение. С психологической точки зрения по сути аналогичными могли бы, вероятно, быть навязчивые состояния в некоторых циклотимных фазах и при начинающихся шизофрениях. Другие, более формальные навязчивые состояния, например, простое, не связанное со страхом застревание представлений или некоторые навязчивые влечения, вроде пересчитывания узоров, бывают у каждого человека, в частности, при переутомлении или повышенной температуре. Между этими формальными и выраженными тревожно-акцентированными навязчивы- ми состояниями существуют всевозможные переходы.

Бред бывает прежде всего в двух формах: бредовое восприятие и бредовая идея⁰²³ . Вслед за ЯСПЕРСОМ и GRUHLE мы говорим о бредовом восприятии в тех случаях, когда действительному восприятию без объяснимой рационально или эмоционально причины придается аномальное значение, большей частью в плане связи с собственной личностью. Это значение — особого рода: почти всегда важное, настоятельное, до известной степени относимое на свой счет, как какой-то знак, послание из другого мира. Как будто в восприятии выражается «высшая действительность», по выражению одного из пациентов ZUCKER. Поскольку речь идет не о заметном изменении воспринимаемого, а об аномальном толковании, бредовое восприятие относится не к нарушениям восприятия, а к нарушениям «мышления». Оно представляет собой шизофренический симптом, признак (хотя и не совсем без исключений) того, что мы с клинической точки зрения называем шизофренией. В редких случаях оно встречается также при эпилептических сумеречных состояниях, при токсических психозах и мозговых процессах, как, пожалуй, и все шизофренические в психопатологическом смысле симптомы.

Один больной шизофренией пережил три странных, многозначительных случая, связанных с собаками, и описал последний из них следующим образом: «На лестнице женского католического монастыря меня подстерегала собака. Она сидела выпрямившись, смотрела на меня серьезно и подняла переднюю лапу, когда я приблизился. Случайно в нескольких метрах впереди меня шел тем же путем другой мужчина, и я поспешил догнать его, чтобы спросить, вела ли себя собака таким же образом и с ним. Его удивленное «нет» убедило меня в том, что я имел здесь дело с каким-то откровением».

Больная шизофренией женщина рассказывает: «Я хочу одно вам сказать: этот Шмиц держит моего сына в своей власти. У меня такое чувство, как будто он его загипнотизировал. Сейчас я была у сына в Кельне. Стою я внизу на вокзале, а ко мне подходит какая-то женщина и говорит: «Поезд наверху». Я бегу туда, и когда я уже в поезде, вижу, что это не тот поезд, он едет до Леннепа. Я доехала до Ояигса и оттуда вернулась в Кельн. В поезде сидел человек, который, как мне показалось, хотел на меня воздействовать. Он так странно делал глазами, я прямо подумала, что за странный человек. Мне также показалось, что это был Шмиц. Он, должно быть, покрасил волосы, потому что тот был блондин. Я думаю, та женщина на вокзале заманила меня не в тот поезд по распоряжению Шмица, чтобы я с ним встретилась. Я абсолютно убеждена, что он уже давно держит меня под своими чарами. Я не могу всего этого понять. Когда я на прошлой неделе пошла к врачу, в приемной тоже сидел странный человек, который был у доктора передо мной. Это тоже мог быть Шмиц. Надо обязательно выяснить его имя и где он живет».

Больная шизофренией сообщает: «Люди из соседнего дома были такие странные и резкие — может быть, потому еще, что я всегда была такой тихой и спокойной и они из-за этого не хотели иметь со мной дела… В прошлое воскресенье у моих хозяев был в гостях один господин. Из-за этого гостя я пришла в замешательство. Я подумала, что этот господин — мой настоящий отец. Но потом я решила, что это только переодетый сын хозяев. Я не знаю — то ли они хотели меня испытать, то ли еще что. А потом у меня возникла мысль, что этот господин хотел жениться на мне».

Здесь безобидные наблюдения без видимой причины истолковываются в смысле связи с собственной персоной. Это не обязательно зрительные наблюдения, такое аномальное толкование может относиться к слову, фразе, запаху и вообще любому ощущению такого рода. Эти бредовые переживания следует отделять от отнесения на собственный счет, имеющего повод. С психиатрической точки зрения интерес представляют не рассудочные, а эмоциональные ложные толкования, то есть лишь те, что возникают на почве опредeлeннoro настроения, на почве страха, подозрительности и недоверия. Так, например, человеку, живущему в страхе перед арестом, в каждом, кто поднимается по лестнице, чудится сотрудник уголовной полиции. Эти параноидные реакции, которые с точки зрения содержания держатся строго в русле, предопределенном эмоциональным фоном, в сущности понятны и представляют собой нечто иное, нежели бредовые восприятия больных шизофренией. Здесь проходит одна из безусловных границ между шизофреническим психозом и аномальной реакцией на события. Там, где имеют место бредовые восприятия, всегда идет речь о шизофреническом психозе и никогда — о реакции на события. Однако в обратном порядке это положение использовать нельзя. То есть у многих больных шизофренией на почве аномальных настроений, на почве страха недоверия, ревности тоже развиваются такие параноидные реакции. Тем не менее их нельзя безоговорочно отождествить с реакциями на события непсихотиков. Их предпосылкой и здесь является не выводимый из психологии «процесс», который дает бредовым восприятиям их почву, направление и причинную связь. Мы придерживаемся обрисованного выше понятия бредового восприятия, однако не вызывающие сомнений с точки зрения этого понятия бредовые восприятия наблюдаются в целом у шизофреников не так уж часто. И вряд ли возможно, чтобы они возникали неожиданно, как гром с ясного неба, без подготовленной почвы (вопрос о возможности их эмоционального происхождения мы здесь полностью оставляем в стороне). Но об этом позже.

Часто к бредовым восприятиям, во всяком случае к бреду, относится и неузнавание людей. Это могут проиллюстрировать два из приведенных нами примеров. Неузнавание людей очень впечатляюще демонстрирует, сколь различные вещи могут скрываться под одним специальным термином (W. SCHEID), поскольку в других случаях оно представляет собой расстройство восприятия или памяти (например, у людей с помраченным сознанием или слабоумием) либо основанный на иллюзии обман чувств, ложное восприятие. Состояние дезориентации в отношении местности и людей также часто носит бредовый характер. Этим больным хорошо известно, как называют другие люди местность, в которой они находятся, но они знают это иначе и лучше.

Под бредовой идеей мы понимаем, в частности, идеи о религиозном или политическом призвании, особых способностях, преследовании, любви к себе со стороны других. Это не поддается столь же четкому определению, как бредовое восприятие, и имеет гораздо меньшее значение для диагностики шизофрении. Без анализа общей клинической ситуации (имеющий характер процесса дебют, эмоциональная ситуация, проблема контактов, проявление) и при отсутствии в то же время бредовых восприятий предполагать бредовые идеи и — в более узком смысле — параноидные (шизофренические, парафренические) психозы можно лишь в самых явных случаях. Иногда такие бредовые идеи может порождать и любой другой психоз, однако провести границу между ними и идеями невротиков, сверхценными и навязчивыми мыслями бывает порой невозможно. Здесь нельзя руководствоваться невозможностью коррекции, а также не всегда — масштабами, неправдоподобием, невозможностью. Одна идея может казаться возможной и тем не менее являться бредовой (например, о том, что в человека влюблена соседка по комнате), а другая кажется невероятной и, однако, соответствует действительности. Так, у нас был однажды случай, когда одной девушке в ходе судебного процесса по делу о здоровой наследственности был поставлен диагноз «параноидная шизофрения», потому что она уверяла, будто один князь наблюдает за ней и заботится о ней. Оказалось, однако, что в самом деле некий князь, с которым она вместе выросла и от которого в 18 лет родила ребенка, интересовался ее дальнейшей жизнью и постоянно справлялся о ней и ее ребенке. Если бы ее сын позднее стал рассказывать о своем княжеском происхождении, то и его легко заподозрили бы в том, что он страдает бредом происхождения. Следует остерегаться сразу же объявлять бредом любую идею, которая кому-то кажется причудливой и странной. Нужно по возможности добираться до сути идеи. Конечно, бывают случаи, когда приходится предполагать шизофренический психоз исключительно на основании совершенно необычных, нелепых, «сумасшедших» идей и сферы их переработки. Они могут касаться собственной персоны (ипохондрия, происхождение) или других людей (преследование, причинение ущерба, ревность) и тем (изобретения). Такие случаи нечасты, и тогда по большей части возникает вопрос лишь об аномальном развитии. Можно недвусмысленно назвать их «парафренией», как KRAEPELIN, или, как GAUPP — все еще «паранойей»", в том числе и в тех случаях, когда в них видят лишь тип шизофренических психозов (JANZARIK). Дело не в наименовании, важно только различие между психотическим происшествием и психопатическим или ситуационно-реактивным изменением, которое мы считаем резким даже если его в редких случаях трудно уловить. Эту альтернативу еще до ЯСПЕРСА со всей остротой увидел КРЕПЕЛИН. Мания сутяжничества, на которую в этой связи охотно ссылаются, встречается и здесь, и там. В обоих случаях она представляет собой нечто динамичное, а не содержательное: можно быть сутягой и в ревности, и в ипохондрии, и в изобретательстве.

Эти клинически важные сведения о бреде следует дополнить более глубокими замечаниями.

Когда мы говорили, что бредовое восприятие нельзя вывести из настроения, то этому не противоречит то, что и бредовому восприятию может предшествовать основанное на том же процессе бредовое настроение, переживание тревоги, реже — приподнятости. В этом смутном бредовом настроении бредовые восприятия часто означают уже «что-то», но пока ничего определенного. Уже по причине своей неопределенности это бредовое настроение в содержательном плане не может быть направляющим для позднейшего бредового восприятия. Конкретное содержание бредового восприятия нельзя понять исходя из неопределенного бредового настроения: второе в лучшем случае входит в состав первого, но не может быть выведено из него. По эмоциональной окраске бредовое настроение даже не обязательно должно совпадать с последующим бредовым восприятием: бредовое настроение может быть тревожным, а бредовое восприятие — блаженным. Но если здесь иной раз все-таки можно вывести аномальное объяснение того или иного бредового восприятия из какого-то — например, боязливого — настроения, то это будет как раз одна из столь частых параноидных реакций психотика. В клинической практике бредовые восприятия и параноидные реакции порой трудно отличить друг от друга. Это одна из причин, по которым дифференциально-типологический вопрос «шизофрения или циклотимия?» остается порой открытым.

Бредовое настроение, вероятно, всегда предшествующее бредовому восприятию, мы называем его подготовительным полем. Из него, однако, никак нельзя логически вывести бредовое восприятие. Это только первый шаг к нему. К тому же не каждая такая подготовка носит ярко выраженный характер настроения. Еще труднее уловить другие формы пережитой готовности к бреду, установив на бред. (MATUSSEK, специально исследовавший эти подготовительные поля, говорит о бредовом напряжении). В этом случае всегда возникает вопрос: почему так настойчиво проявляется именно это, а не другое бредовое восприятие? (Выбор бреда). И далее: откуда берется смысловой характер бреда и содержащееся в нем, как правило, отнесение к собственному Я?

От бредового восприятия мы отличаем бредовую фантазию. Она заключается не в аномальном, беспричинном переживании смысла какого-то бредового восприятия, а носит чисто мыслительный характер. Это может быть продолжением бредового восприятия, то есть быть связано с ним, без придания этому бредовому восприятию аномального значения. При виде полицейского больному шизофренией может прийти в голову, что его разыскивает полиция, но этому полицейскому нет до него никакого дела, то есть налицо аномальное осознание смысла с отнесением к собственной персоне. (Многие фантазии любого рода связаны с восприятием). Мы предпочитаем говорить «бредовая фантазия», а не «бредовое представление», потому что здесь редко идет речь о действительных, до большей части оптико-зрительных представлениях, связанных с фантазиями или воспоминаниями, о которых мы еще будем говорить. Закрепившиеся в результате бредового восприятия мнения, как и закрепившиеся бредовые фантазии, мы называем бредовыми мыслями. Обозначение «бредовая идея», которое происходит из давно минувшей психологии, лучше всего вообще не употреблять⁰²⁴ . Если между отдельными бредовыми восприятиями, параноидными реакциями, бредовыми фантазиями и бредовыми мыслями устанавливаются связи, то получается бредовая система.

Выявить бредовую фантазию еще труднее, чем бредовое восприятие. Бредовое восприятие логически расчленяется на два элемента. Первый идет от воспринимающего человека к воспринимаемому предмету, второй — от воспринимаемого предмета к аномальному смыслу. При этом не существует принципиальной разницы между каким-то оптически воспринятым предметом и понятным в языковом отношении смыслом услышанных или прочитанных слов. По сути своей это, конечно, разные веши. Две перекрещенные деревянные палочки для человека, не страдающего бредом, — всего лишь фигура из двух деревяшек, если он вообще их заметит. Для больного шизофренией же это значит гораздо больше — например, что он будет распят на кресте. Хотя для не страдающего бредом слова «вон идет человек» или надпись на могиле «Кто знал тебя, никогда тебя не забудет» тоже являются сообщениями, но для больного шизофренией это опять-таки нечто большее, а именно — сообщения, имеющие особый, чаще всего направленный на него самого, аномальный смысл. Так же могут восприниматься и слова, произнесенные с церковной кафедры. То есть и те сообщения, которые сами по себе имеют рациональный смысл, могут превращаться в бредовые восприятия. С точки зрения рассматриваемой нами проблемы обе эти формы не являются различными. Впрочем, и вне речевых сообщений часто встречаются бредовые восприятия, которые передают, помимо самого предмета бредового восприятия, еще и дополнительное значение того или иного факта. Если перед домом стоит мебельный фургон, то для прохожего эта характерно выглядящая машина означает не только мебельный фургон, но и то, что из дома, видимо, кто-то выезжает или въезжает в него. То есть для этого переживания смысла имеется оправданный повод, притом разумно, рационально оправданный. Этот смысл не представляет собой ничего «особенного», в частности ничего относящегося к собственному Я. Больной шизофренией же, в случае если мебельный фургон стал бы для него поводом к бредовому восприятию, усмотрел бы за чьим-то въездом или выездом еще дополнительный, чаще всего восходящий к нему самому аномальный смысл, именно ложный, бредовый смысл. Этот последний отрезок, не поддающийся ни рациональному, ни эмоциональному постижению, мы называем в своей классификации вторым элементом.

Когда речь идет о символических событиях в непсихотической жизни, то можно сказать, что здесь тоже «из-за» восприятия с нормальным значением как бы выступает еще и второй элемент, охватывающий символическое переживание. Однако этот второй элемент понятен с индивидуальной или коллективной точки зрения, а такие понятные толкования относятся для нас к первому элементу. Когда молодой человек весной находит первую фиалку и видит в ней знак приближающейся любви, то это объясняется его настроением. Когда для кого-то найденный им четырехлепестковый листок клевера означает «счастье», это толкование объясняется коллективной уверенностью в этом. Когда суеверный человек боится продолжать свой путь, потому что ему перебежала дорогу черная кошка, это тоже основано на коллективном толковании факта, воспринимаемого как «знак беды». И только «за» всеми этими понятными толкованиями начинается «безосновательный⁰²⁵ » для нас второй элемент, характеризующий бредовое, ложное восприятие. Впрочем, и само качество поражения при бредовом восприятии, вероятно, иное, даже если его трудно выразить каким-либо понятием. Похоже, что это нечто ниспосланное свыше совершенно особого рода.

Бредовая фантазия с логической точки зрения состоит из одного элемента. Когда кому-то приходит в голову, что он Христос, то это однозвенный процесс: данное звено охватывает отрезок между думающим и фантазией. Недостает второго звена, которое соответствовало бы отрезку между воспринимаемым предметом (включая нормальное восприятие и понятное толкование смысла) и аномальным значением при бредовом восприятии. Бредовая фантазия — это вовсе не «безосновательное установление связи» — понятие, которым GRUHLE раньше хотел охарактеризовать весь бред. О двухзвенном бредовом восприятии, а не о двухзвенной бредовой фантазии мы предпочли бы говорить и в том случае, когда какому-то возникшему в памяти наблюдению или ощущению задним числом придается особое значение. Так, например, больной шизофренией может считать, что корона, выгравированная на вилке, которой он ел в детстве, указывает на его княжеское происхождение. Это — некоторым образом мнестическое бредовое восприятие или, другими словами, одна из форм бредового воспоминания (оно бывает также в виде бредовой фантазии, например, когда кому-то вдруг приходит в голову, что уже ребенком он обладал сверхъестественной силой: мнестическая бредовая фантазия). Это воспоминание о выгравированной короне, впрочем, могло бы быть и ложным воспоминанием, что, однако, в нашей проблеме ничего не меняет, потому что с точки зрения переживаний здесь имеет место возникшее в памяти восприятие. Предположение мнестического бредового восприятия может показаться странным, так как мнестические «восприятия», воспоминания о зрительных переживаниях называются как раз «представлениями». Выражение «бредовое представление» стало ныне таким затасканным и размытым, что в проблеме бреда его уже нельзя употреблять даже там, где оно было бы на месте, потому что бесперспективно пытаться сузить его до правильного. И кроме того, эта парадоксальность устраняется, если вспомнить, что определенный интервал времени между восприятием и аномальным переживанием смысла часто встречается и при актуальных бредовых восприятиях. В последнем из приведенных выше примеров бредового восприятия девушка, больная шизофренией, говорит, что «потом» у нее «возникла мысль», что пришедший в гости мужчина был только переодетым сыном хозяев, который хотел ее испытать либо взять в жены. Составляет ли этот интервал секунду, час или годы, не имеет принципиального значения.

Конечно, теоретически можно придумать и двухэлементные бредовые фантазии. Если больному шизофренией представляется, что пришедшая ему в голову мысль о каштановом дереве означает предстоящую железнодорожную катастрофу, то это будет установлением связи без рационально или эмоционально объяснимого повода. Тем самым бредовая фантазия становится действительно двухэлементной. Но это конструкция, допускаемая возможность, которой. может быть, не соответствует никакой действительный процесс. То есть мы придерживаемся мнения, что бредовая фантазия не обнаруживает двухэлементности такого рода, поэтому с данной точки зрения ее нельзя четко разграничить с другими фантазиями.

Как и бредовые восприятия, бредовые фантазии часто носят характер чего-то совершенно особенного, важного. Если и здесь говорить о каком-то «особом значении», то следует все же отдавать себе отчет в том, что здесь слово «значение» употребляется в совершенно ином смысле, чем при бредовых восприятиях, и остерегаться игры слов. При бредовых фантазиях «особое значение» означает лишь, что они имеют особую важность для соответствующего человека, особый вес и оценку с его стороны. При бредовом же восприятии речь идет о том, что какому-то восприятию (ощущению, наблюдению) придается особый аномальный смысл (бредовый смысл). Однако эту особенную оценку важности при бредовой фантазии тоже нельзя считать решающей для ее разграничения с другими фантазиями. И фантазия об изобретении или религиозная фантазия в непсихотической жизни тоже могут иметь для пережидающего их ту же важность, такое же значение. Во всяком случае, разницу уловить невозможно. Исключительное торжество своего Я, «диаметральная позиция» по отношению ко всему существующему до сих пор, окраска проявления — стихийно-яркая или же мрачная — иногда, разумеется, дают очень большие основания подозревать шизофреническую бредовую фантазию, однако и они все являются безусловными критериями по отношению к фантазиям нормальной, психопатической или же иным образом психотической жизни.

Даже критерий психологической невыводимости, «первичности» в принципе не применим в отношении бредовых фантазий, так как они, вероятно, всегда возникают из предпсихотического мира мыслей, ценностей и влечений больного, страдающего бредом. Если бы бредовые фантазии имели специфическую структуру, это не имело бы диагностического значения, так как тогда можно было бы обойтись без содержания. Однако они, как мы видим, не имеют такого специфического вида, и поэтому вдвойне сомнительно, что и критерий невыводимости очень часто оказывается несостоятельным. Всегда там, где существует сильная связь с предпсихотической личностью и ее переживаниями, следует, по-видимому, проявлять сдержанность в предположении психоза в тех случаях, когда не наблюдается однозначно психотических переживаний. Это относится и к бредовому восприятию, поэтому здесь не имеет диагностического значения содержательная связь с предпсихотическим, безусловно, тоже имеющая место. Бредовая фантазия не имеет такой специфической структуры, как бредовое восприятие, поэтому сама она не может служить обоснованием предположения психоза. Нужно смотреть на общую клиническую ситуацию, на то, что лежит за пределами бредовой фантазии, а так же на сам масштаб этой фантазии, что, правда, как мы видели, является относительным критерием. Ведь есть фантазии, напоминающие гротеск, — например, связанные с ипохондрией, с нанесением обиды и с ущемлением интересов, с ревностью, с чрезвычайными способностями, — которые тем не менее не являются признаками психоза и явно не являются бредовыми фантазиями.

То, что бредовую фантазию в ее структуре невозможно принципиально отличить от других фантазий, очень затрудняет клиническое разграничение многих шизофренически-бредовых заболеваний и аномальных развитий личности, аномальных реакций на события, а также других психозов всякого рода. Безусловно, впечатление таково, что шизофренические бредовые фантазии — это нечто другое, нежели фантазии непсихотические и психотические иного рода, какими бы нелепыми, странными и гротескными они ни были; но психологически уловить это до сих пор невозможно.

Шизофреническая бредовая фантазия тоже вряд ли приходит, как обвал. Можно предполагать, что она произрастает на почве предчувствий, смутных догадок, колебаний, медленно или же внезапно поднимаясь до уровня более или менее постоянной уверенности.

Кроме того, клинико-диагностическую оценку бредовой фантазии затрудняет тот факт, что бредовая фантазия и сфера ее переработки встречается и как изолированный симптом, насколько мы можем судить. В противоположность этому бредовое восприятие, которое само по себе уже вследствие своего специфического характера гораздо легче постигается как психотический симптом, пожалуй, никогда не бывает полностью изолированным: вряд ли возможно, чтобы кроме него не имелось совершенно никакой психотической симптоматики. Это одна из причин, почему случаи с бредовым восприятием настолько легче понять как психозы, чем случаи с изолированными бредовыми фантазиями. Теперь это уже не абстрактно-психопатологические точки зрения, но ведь в клинической работе и не бывает сосредоточенности на одном-единственном пункте.

Психопатологические понятия берут начало в определенном воззрении, с которым их можно снова и снова сопоставлять и проверять. Мы имеем право требовать, чтобы они по существу преодолевали клиническую реальность, которая является их исходным пунктом, целью и смыслом. С помощью приведенных здесь данных это вполне возможно. Здесь вбиты свои вехи, по которым можно ориентироваться в клиническом плавании. Однако никто не может ожидать от этих разграничении в понятиях, что с их помощью теперь можно принимать безошибочное решение в каждом конкретном случае. Всегда остаются случаи, когда можно лишь ставить вопрос о тех или иных понятиях, не получая однозначного ответа. Но считать из-за этого бесполезными усилия по выработке понятии значило бы вообще отказаться от научной психопатологии.

Трудны для оценки и чаще всего очень многозначны аномалии эмоций. При оценке настроения, конечно, нельзя руководствоваться тем, что говорит об этом сам пациент. Учить правильно видеть и оценивать теплоту и глубину депрессивного расстройства настроения или подлинность и естественность веселости следует (если это вообще возможно) только на примере живого человека. Оба расположения духа сами по себе в диагностическом отношении совершенно не показательны, равно как и страх. Тот факт, что человек всегда тем или иным образом настроен, в конечном итоге обусловливает то, что расстройства в нормальной, аномально-интенсивной (психопатической) и психотической жизни можно обнаруживать всюду. Ни один другой «симптом» не характеризуется таким широким предрасположением и не является таким универсальным. Обманы чувств и бред — две других «крупных темы» психопатологии — остаются в этом отношении далеко позади.

Мы не имеем возможности подробно охарактеризовать здесь различные виды, в частности, депрессивного расстройства настроения. Принципиально выделить следует прежде всего:

1) расстройство из-за чего-то, реактивное (мотивированное) плохое настроение;

2) реактивное, чаще всего раздражительно-мрачное плохое настроение на фоне всякого рода психического напряжения или физического нездоровья — например, мигрени, менструаций, токсического последействия;

3) подпочвенную депрессию (Untergrunddepression)⁰²⁶ , то есть произвольное возникновение душевных депрессивных эмоций, что встречается всюду, не только при подпочвенной депрессии в узком смысле непсихотических колебаний настроения;

4) витальное расстройство настроения⁰²⁷ циклотимиков, которое часто господствует над всей картиной. Оно локализуется в голове, в груди, в области желудка.

Одна больная циклотимией рассказывает, что она всегда печальна. Но эта печаль состоит больше в каком-то внутреннем беспокойстве и возбуждении, которые прочно сидят у нее в груди. Однажды она пожаловалась на чувство давления, тяжести в области груди и желудка. На вопрос, что это за чувство, она ответила: «Это скорее тоска». Другая указывает на свою грудь: «Ужасное уныние у меня там внутри». На тяжесть возлагается часто также вина за уныние. «Только тяжесть сделала меня унылым».

В качестве источников ошибок упомянем лишь, что есть, как известно, часто выдвигаемые ложные мотивы, в том числе самообман, а кроме того — что даже мотивированные и подпочвенные расстройства настроения часто ведут к всевозможным вторичным проявлениям физического нездоровья. Впрочем, отнюдь не все больные циклотимной депрессией обнаруживают подобную витальную депрессию. Некоторые страдают от произвольно возникающей душевной тоски с соответствующим содержанием мыслей. Встречаясь с самообвинением в прегрешениях, следует помнить, что бывает и нормальное, объяснимое раскаяние. Реже это относится к страху перед обнищанием. В этом случае тоже всегда важна общая клиническая ситуация. При обсуждении иерархического порядка симптомов при постановке диагноза нам предстоит еще раз, притом значительно углубленнее, остановиться на теме депрессии.

При маниакальном настроении мы приписываем все значение веселости или, точнее, радостности, а не возбужденности, то есть именно настроению. С клинической точки зрения как маниакальные можно иногда рассматривать также состояния раздраженности суетливости, оживленности, особенно в тех случаях, когда параллельно существуют депрессивные состояния. Однако иногда раздражительность является лишь реакцией на торможение радостности и вытекающего из нее стремления что-либо предпринимать. Особенно сдержанными следует быть в использовании характеристики «лишенный эмоций», «пустой», «тупой», традиционно, но совершенно необоснованно применяемой почти исключительно к больным шизофренией. За этим могут скрываться совершенно разные вещи. Иногда это действительно имеет место, например, у больных шизофренией, прогрессивным параличом или бесчувственных психопатов. Но встречаются и многочисленные ошибки исследователей. Порой на «ощущения бесчувственности» жалуются циклотимно-унылые и некоторые психопаты, которым в результате самоанализа все чувства кажутся ненастоящими и пустыми. Чаще вводят в заблуждение упрямые реакции и апатично-смиренное нежелание рисковать в ситуации обследования. Следует быть осторожными и с оценкой эмоциональных реакций как чопорных, надутых, неестественных. Нарушение отношения, контакта или раппорта, которое мы вправе здесь обсуждать, часто основывается на совершенно субъективной оценке, не говоря уже о том, что сама ситуация обследования затрудняет установление контакта. Ведь к контакту нельзя принудить. У отрицательно настроенных и подозрительных людей такие попытки приводят чаще всего к противоположному результату. Только для очень опытного врача отсутствие отношения (к обследованию— прим. ред.) может оказать важную, иногда решающую помощь в диагностике шизофрении («диагноз по отношению»).

И наконец, следует упомянуть неадекватность эмоции. Под этим мы подразумеваем не тот повседневный опыт, когда постороннему взгляду эмоциональное сопровождение кажется не соответствующим тому или иному событию. Мы думаем скорее о неадекватности, которая часто оценивается как шизофренический симптом. Однако это лишь видимость. Эмоциональное безразличие больного шизофренией может быть неадекватно тому, что он говорит, — скажем, что через час он будет казнен. Но это безразличие не является неадекватным тому значению, которое сказанное имеет для него самого. Ибо в противоположность всегда серьезному бредовому восприятию бредовые фантазии и у больных шизофренией часто несерьезны, даже шутливы, так же как у маниакальных и органических больных. (Несерьезный бред — это нечто иное, чем обеднение эмоционального содержания первоначально серьезной бредовой фантазии). Равно неважным для диагностики является весьма многозначная амбивалентность эмоций, которую нам поэтому нет нужды рассматривать⁰²⁸ .

Среди расстройств стремлений (влечений)⁰²⁹ и желаний нас интересует прежде всего утверждение о воздействии на волю. (Если под «волей» понимать решение, то о воздействии на «волю» говорить приходиться редко, однако мы будем пользоваться этим общепринятым обозначением). Но здесь следует остерегаться понятия «как будто». Иногда случается, что, например, высказывание девушки, которая не может освободиться от своего друга, что она «как будто под гипнозом», воспринимается не фигурально, а буквально, и вследствие этого возникает подозрение в психозе. То есть пациента следует подробно расспрашивать, чтобы наглядно представить себе, что на самом деле им переживается. Следует также знать, что многие люди верят в «воздействие на расстоянии», не будучи психотиками, как и вообще нужно всегда учитывать, прежде всего в вопросах бреда, народные поверия и суеверия. Психотическое воздействие на волю должно непосредственно переживаться как постороннее вмешательство. Примеры воздействия на волю мы уже приводили при обсуждении отнятия и вкладывания мыслей. Один студент, страдающий шизофренией, говорил: «Из-за внушения я не могу сейчас выздороветь, потому что против меня действуют сотни и тысячи воль». Как и мысли, осуществляться, находиться под влиянием и управляться другими могут также поступки, чувства (о чем мы при их обсуждении специально не упоминали) и влечения. В качестве объяснения часто приводятся внушение, одержимость. гипноз или «аппараты».

Отсутствие побуждений и расторможение инстинктов, порывистые действия и инстинктивные, импульсивные поступки в диагностическом отношении глубоко нейтральны. Они встречаются у людей с заболеваниями головного мозга и у всех психотиков, а также в качестве особенностей личности и как реакция на события. Их толкование зависит от общей клинической, а также неврологической картины.

Среди основных свойств переживания величайшую шизофреническую специфичность имеют некоторые нарушения переживания собственного Я⁰³⁰ , а именно те нарушения, связанные с понятиями «я» и «мое», которые заключаются в том, что собственные действия и состояния переживаются не как собственные, а как управляемые и испытывающие воздействие со стороны других. Все эти нарушения, связанные с Я, мы уже обсуждали в другом месте, потому что их можно описывать с таким же успехом с точки зрения восприятия, мышления, чувств, стремлений и желаний. Мы говорили о воздействии на тело, мысли, чувства, стремления (влечения) и желания. Неприменимы для диагноза шизофрении такие нарушения, как странность, автоматизм собственного поведения, если они не приписываются воздействию других людей или сил. Нарушения, связанные с собственным Я, описывались часто. Их понимание затрудняется тем, что нормально-психологические критерии переживания своего Я едва ли поддаются однозначному описанию. Имеющаяся литература часто девальвирована воспроизведением обманных, нередко искусственно преувеличенных самохарактеристик, стремлением к сенсационности, а также построением скороспелых теорий психологического, физиологического и даже локализаторного рода, опережающих постижение самих феноменов, что, впрочем, удается здесь с трудом. Прежде всего тут следует обратить внимание на то, что при переживаниях своего Я речь идет не об узнавании, оценке, отражении собственной личности, а о чем-то формальном. Из предосторожности лучше не говорить об «осознании» своего Я, так как понятие «сознание» грозит многими двусмысленностями. В качестве формальных критериев осознания своего Я (прежде всего — осознания личности) ЯСПЕРС выдвинул следующие четыре:

• осознание своего Я как противоположности внешнему миру и другим людям,
• ощущение деятельности (осознание своей активности),
• осознание идентичности во времени,
• осознание неповторимости в настоящий момент.

К этим четырем критериям мы добавили осознание существования, которое ЯСПЕРС затем позаимствовал, выделив в качестве подвида осознания активности осознание бытия. Назвав это переживанием бытия, мы рассматриваем его как самостоятельный пятый критерий.

Переживание бытия, пока человек в сознании, может не прекращаться, а только раздражаться, как в полусне или при помраченном сознании. Жалобы больных циклотимной депрессией или шизофренией на то, что они больше не живут, нельзя воспринимать буквально. Ведь эта констатация обусловлена опять-таки переживанием бытия, пусть и притупленным. Частично речь здесь идет о самом настоящем (нигилистическом) бреде, частично причиной таких высказываний являются тяжелые, в том числе галлюцинаторные, изменения физических ощущений.

Разграничение с внешним миром и другими людьми тоже, по-видимому, никогда не прекращается в буквальном смысле. Характеристики типа «экстатический» не следует воспринимать буквально. Во всяком случае, излияние чувств — это не утрата границ своего Я, не утрата контуров.

Переживание неповторимости в данный момент также вряд ли может когда-либо исчезнуть. Нечто подобное можно пережить в течение нескольких секунд, например, в состоянии усталости: какое-то мгновение человек слышит себя говорящим, как если бы говорил посторонний. Сообщения психотиков о таких переживаниях раздвоения нельзя воспринимать с точки зрения нормальной психологии, то есть опять-таки буквально. Это слишком часто делала феноменология, как и во всей этой области. В физическом плане раздвоение встречается как аутоскопическая галлюцинация (видение самого себя). Однако Я остается в видящем.

Переживание идентичности во времени, непрерывности, не нарушается никогда. Сообщения о расщеплении, раздвоении не одномоментном, а длящемся в течение какого-то времени, о мультиперсонализации, вероятно, всегда являются ложью. Прежде всего никогда не вызывало доверия «альтернирующее сознание⁰³¹ ». Под этим подразумевается, что какой-то человек является то А, то В, и в периоды А он помнит только о периодах А, а в периоды В — только о периодах В. Даже после тотальных амнезий сохраняется непрерывность Я. При переживаниях превращения у психотиков — в другого человека, в собаку, в горящую рождественскую елку — прежнее Я не стирается, а продолжает существовать, несмотря на превращение.

Циклотимы никогда не вспоминают предыдущую фазу заболевания (с противоположным знаком) или в здоровые периоды — пережитую фазу любого рода как нечто чуждое их Я; в лучшем случае — как чуждое их личности. Впрочем, имело бы смысл исследовать, какие черты личности присутствуют и в мании, и в депрессии, существуют ли качества, которые остаются неизменными независимо от смены настроения и темперамента, то есть не подверженными периодическим личностным изменениям. Это важная проблема и в «антропологическом» отношении: существует ли нечто, чем «является» данный человек? Или нет ни одной черты его сущности, которая не была бы подвержена периодическим метаморфозам? Этот вопрос, однако, не затрагивает расстройств самосознания, и столь же мало идет речь о нарушениях непрерывности в тех случаях, когда кто-то, оглядываясь назад, констатирует, что он «был другим». При этом имеется в виду опять-таки личность, а не Я.

Ощущение деятельности, осознание активности по ЯСПЕРСУ, мы преобразуем в переживание понятия «мое» (Meinhaftigkeit), так как, например, при переживании чувств, как и при многих переживаниях мысли, не может, вероятно, идти речь об активности. Ответить на вопрос о понятии «мое» при различных видах действий очень трудно, даже часто невозможно. Можно только сказать, что восприятия в нерефлектирующем, естественном поведении не связаны с понятием «мое», тогда как эмоции, стремления (влечения) и волевые решения связаны с ним всегда. Эти виды переживаний были бы просто упразднены, если бы не были связаны с понятием «мое». Трудно решить, всегда ли более или менее нейтральное в эмоциональном отношении мышление переживается как «мое». Но несомненно, что с содержанием эмоций повышается и отчетливость понятия «мое», и именно навязчивые мысли, в большой степени насыщенные эмоциями, явственно связаны с понятием «мое», хотя они и оцениваются как нелепые или же неоправданно упрямые и доминирующие.

Аналогичная ситуация имеет место при переживании собственного тела. Может быть, в силу его чувственной данности, например, при движениях, всегда присутствует связь, пусть даже неясная, с понятием «мое». Чем сильнее содержание ощущений и тем более чувств (при болях), тем отчетливее связь с понятием «мое».

Из-за трудности постижения этой связи ее расстройства тоже невозможно описать с достаточной уверенностью и точностью. Это в особенности касается мыслей и переживаний, связанных с собственным телом, поэтому мы здесь больше не будем о них говорить — это увело бы нас в бездонные глубины и пустые конструкции.