Одиннадцатая лекция.

Диагноз (продолжение). Систематизированный бред у наследственных девиантов.

В начале лекций о хроническом бреде мы привлекли ваше внимание к двум заслуживающим особого внимания особенностям этого заболевания: развитие его во взрослом состоянии больного и отсутствие заметных психических расстройств до манифестации болезни. У наследственных девиантов все не так и различия в этих двух существеннейших пунктах четко отграничивает одно состояние от другого. У наследственных девиантов задолго до вспышки заболевания имеют место аномалии характера, эмоциональные расстройства, умственные и моральные лакуны, иногда — обсессии и импульсивные влечения; уже в самом раннем возрасте обнаруживается психическая неустойчивость больного, предвещавшая появление новых и более тяжелых психических расстройств. Наконец и сам бред у них может проявляться значительно раньше, чем при хроническом бреде — идет ли речь о бреде величия или иного содержания: иногда он выявляется уже в возрасте 10, 12 лет, что само по себе безусловно свидетельствует о наследственном вырождении. Бредовые идеи таких больных овладевают их сознанием, остаются неизменными большую часть своего существования, не претерпевают сколько-нибудь значительных перемен, что также радикально отличает их от хронического бреда: с его прогрессированием и трансформацией всех болезненных проявлений. По характеру своему — это бред овладевающий, обсессивный, аналогичный навязчивостям или импульсивным расстройствам; он возникает у больных спонтанно, как бы по наитию: больной иногда доходит до него путем рассуждения, но чаще всего он возникает без предшествовавшей проработки, без участия галлюцинаций или бредовой интерпретации окружающего. Таков больной, представленный г-ном Ball Медико-психологическому обществу: у его пациента, претендующего на роль папы, бред величия возник 8 лет назад именно таким образом. Такова и другая наша больная, которую мы покажем позже: систематизированный бред величия установился у нее, независимо от галлюцинаций, еще в детском возрасте; бредовая концепция предопределила • все поведение этой больной, ставшей настоящей преследуемой преследовательницей. Она, следовательно, может быть отнесена и к этой последней группе, разбор которой нами уже закончен, и к группе систематизированного бреда наследственных девиантов, к рассмотрению которой мы сейчас приступаем.

То же в отношении бреда преследования: бредовые идеи и здесь развиваются без предшествовавшего вызревания и, какими явились на свет, такими же остаются в последующем — вплоть до своего исчезновения: не претерпевая при этом сколько-нибудь заметного изменения. Поэтому даже в трудных случаях ошибаться в отнесении наследственных девиантов к больным хроническим бредом и обратно допустимо лишь в течение достаточно непродолжительного времени. Рассмотрим наших больных.

В следующем описании перед нами предстанет женщина, с детства обнаруживавшая неизменный и систематизированный бред величия, фиксированный и лишенный динамики. Она убеждена в том, что ее близкие, носящие то же имя, что она, не являются ее родителями и родственниками, что они убили ее отца; убежденность в этом поддерживается постоянной бредовой интерпретацией окружающего. Ведет она себя как преследуемые преследователи, у которых, в отличие от нее, нет настоящего систематизированного бреда, о чем мы говорили выше. В 19 лет она пишет жалобу прокурору Республики, в 25 обвиняет отца в том, что он ее ограбил. В течение всей жизни она не устает преследовать родителей ненавистью и доносить на них правосудию. Бесконечны ее письма властям и в газеты, она преследует мать на улице и кончает тем, что стреляет в отца из револьвера — это для нее последнее средство привлечь к делу внимание судебных органов. Бред ее основывается не на галлюцинациях, а на разного рода «фактах», неправильно истолковываемых этой сызмалу предрасположенной к болезненному фантазированию пациенткой: бредовые построения утверждаются в ее сознании без какой-либо переработки с его стороны, они глубоко запечатляются в нем и сразу обретают характер неколебимой реальности, которая с каждым днем лишь упрочивается, подкрепляемая все новыми и новыми «фактами».

Набл. XXVII. — В… Мари, по мужу Н…, 36 лет, переведена из тюрьмы Сен-Лазар, где провела 2 месяца предварительного заключения после того, как стреляла в отца из револьвера. Среднего роста, избыточного веса, анемичная, она не обнаруживает однако каких-либо специальных стигм физического вырождения. Ее отец по характеру хмурый, пасмурный, много лет злоупотреблял алкоголем. Ленивый и жестокий, он бил жену, когда та была беременна больной, и всегда жил за ее счет. У его брата было трое детей, среди них — сын-пьяница и дочь-распутница. Бабка по отцу — проституировавшая алкоголичка, певшая в дешевых кабаках, ее часто подбирали пьяной на улице. Дед по отцу отличался мягким характером, он очень быстро пьянел. Мать — достойная крестьянка, не учившаяся в школе, некоторое время жившая монахиней в монастыре: обычно веселого нрава, без каких-либо нервных жалоб. Ее дочь (к свидетельствам которой надо относиться с большим сомнением) утверждает, что мать — «в высшей степени злонравная женщина, бездельница и пьющая». Иногда среди ссор случалось (тоже со слов дочери), что она падала на землю без чувств и без движений, могла заплакать от чтения статьи в газете. Поведение ее в отношении больной будто бы всегда было самое предосудительное: она толкала ее к проституции, навязывала общение с публичными женщинами. Брат матери — пьяница. Дед по матери очень злой по характеру, бил жену: та была найденыш, очень возбудимая и эмоциональная, по малейшему поводу начинала плакать, говорила о самоубийстве, хотела броситься в колодец, мало любила свою дочь. Один из братьев больной умер в 5 лет от судорог.

Мари в детстве болела только корью, у нее было хорошее здоровье. В 6 лет было замечено, что она онанирует; чтобы пресечь это, ей надели наручники. В 10 лет она характеризуется как злая, ревнивая, рассеянная, очень плохая ученица; с ней ничего не могут поделать в школе. Месячные с 13 лет. С 15-ти начинает ночевать вне дома и, когда ее спрашивают, где она была, кричит: «Караул! На помощь!» В 16 лет отправляется бродяжничать со сверстником, проматывает с ним его деньги. Пробует себя в самых разных ремеслах: поочередно становится швеей, прислугой, белошвейкой, разносчицей хлеба, сиделкой у больных. Легко приходит в ярость, топает ногами, вырывает клочья волос из головы матери. Мочится в постель до 20-ти лет — несмотря на все предпринимаемые в связи с этим меры. Половое влечение у нее было, видимо, чрезмерное, она отдавалась каждому: солдатам, подметальщику улицы, бродячим акробатам. При этом очень дорожила здоровьем и часто проверялась у врачей и ложилась на лечение в больницы.

Бред ее, начало которого относится к очень раннему периоду, основывался на ложных толкованиях событий, разного рода фразах, которые при желании Могли восприниматься двусмысленно. Больная отличается прекрасной памятью и софистическим даром спорщицы — она знает ответы на все вопросы и готова вступить в дискуссию по любому поводу. Она точно называет адреса и даты, искусно ставит слушателей перед затруднительными дилеммами, использует самые незначительные факты, подгоняя их к нуждам своего доказательства. Бред ее состоит в том, что она не дочь человека, имя которого носит: отец ее не кто иной как монсиньор G…, епископ Амьенский, убитый 30 лет назад. Убила же его ее Мать и г-н Bri…, который выдает себя за ее отца. Она наследница епископа, но Мать хочет присвоить ее деньги: она и от нее самой уже не раз хотела избавиться. Обо всем этом мать и «отчим» сами проговаривались в ее присутствии; кроме того, она совершенно не похожа на нынешнего мужа ее матери. В возрасте 5 лет, говорит она, будучи в церкви, она обратила внимание на то, как епископ, повернувшись к ним и увидев ее мать, словно окаменел; он и на нее посмотрел особенным образом и она была тогда потрясена этим. Некоторое время спустя монсиньора G… убили. Человек, обвиненный в этом преступлении, заходил к ее матери. Последнюю допрашивали после случившегося, спросили, не выходила ли она в день преступления из дома, она отвечала что нет, но дочь сказала, что это неправда. После этого г-н Bri… прямо-таки вцепился в поручни кресла, чтоб не свалиться на пол. Спустя какое-то время дядя больной будто бы сказал: «Мы опоздали, завещание уже составлено. Надо отдать Кесарю кесарево». «Да, отвечала мать, если она не умрет, будет плохо». Разговор этот явился для больной неопровержимым доказательством ее правоты, их признанием в совершении преступления. На церковных праздничных процессиях она будто бы носила самые богатые головные уборы: благодаря щедрости епископа. Когда ей исполнилось 7 лет, мать решила уморить ее. В 8 лет ее помещают в монастырь, где она заболевает: она уверена, что мать дала монахиням поручение освободиться от нее любыми средствами. Она утверждает, что уже тогда была убеждена в этом — так же, как и в том, что мать была инициатором убийства епископа. В 13 лет она возвращается в свой дом. К этому времени у нее имеются несомненные и стойкие идеи отравления. Сидр вызывает у нее рвоту — она боится есть дома, считает, что мать хочет любым путем от нее отделаться, и отказывается от еды. Она запоминает фразы, звучащие особенно многозначительно. «Что4! они там делают?"— спрашивает дядя у матери: он имеет в виду, конечно же, тех, кого невинно осудили за убийство епископа. В другой раз кюре, уходя от них, вскричал: «Бедный ребенок!» Бабушка сказала как-то: «Кровь невинных вопиет о возмездии». В другой раз (ей было тогда четырнадцать) какая-то женщина спросила у матери, не помнит ли она дело об убийстве G…, и та бросила на нее взгляд исполненный ярости. Больше она этой женщины не видела и полагает, что та стала жертвой своей неосторожности. В 13 лет у нее случились боли в желудке — был вызван врач, который сказал: «Попробуем-ка противоядие»; «Я очень испугалась, когда услышала про это противоядие». Она была уверена, что мать хочет отравить ее, но не смела никому пожаловаться: ее бы «тут же придушили, пикни она словечко». И десять лет спустя она так же уверена в реальности тогдашних попыток отравления. Врач прекратил свою благотворительную деятельность — потому, что не захотел оказаться замешанным в грязную историю. Когда она была в монастыре, некий иезуит зашел к ней и спросил ее имя. «Мари, — отвечала она. — Но у вас есть и фамилия? — Да, Bri…". Имя это произвело, по ее словам, на него такое же впечатление, как если бы изо рта ее выпали раскаленные угли. Он сказал ей: «Так помните же, что вас зовут Bri…» — и это тоже показалось ей очень странным. У нее, следовательно, могло быть и другое имя — и вспомнила здесь разговор, происходивший между ее матерью и неким крестьянином, который сказал: «У нее в жилах течет благородная кровь». Идеи преследования, бредовые истолкования происходящего со временем все более усиливались: «Ну и гримасы строили мне везде, куда бы я ни приходила! Я слышала, раз сказали: «Ну и ну». На меня глядели как на какую-нибудь диковину и обращались ко мне только, чтоб услышать мой голос, только для этого». Какая-то женщина принимает в ней участие, хочет помочь найти место работы — она посчитала ее пособницей иезуитов.

От 13 лет до 21 года она живет с матерью и та будто бы все время преследует ее ненавистью. По ночам мать сторожит ее, глядит, крепко ли она заснула. Однажды она будто бы приблизила к ее лицу лампу и сказала мужу: «Пойди погляди на нее… Точь в точь как тот на смертном одре. Я это специально делаю, чтоб приучить себя к последнему удару». Ей было ясно, что речь идет о ее смерти. В 19 лет у нее появляется постоянный любовник — она чувствует себя в большей безопасности и подает на мать жалобу в суд, обвиняя ее в дурном обращении с нею. Она постоянно носит теперь с собой кинжал и говорит, что он предназначается матери. В 25 лет снова хочет привлечь мать к суду, обвиняя ее в подлогах и кражах. Она выходит замуж и заражается от мужа сифилисом.» Оба залезают в долги, арестовываются по подозрению в краже, но дело против нее (по ее версии — заговор) закрывается, их отпускают. Она доверяет мужу заветные мысли, которыми живет с детства, рассказывает про деньги, которых ждет, обещает отомстить за себя, как только вступит в права наследства. Она заставляет мужа написать все это: изложить на бумаге «историю Амьенского преступления» и послать нотариусам. Мать будто бы продолжает попытки отравить ее — больная следит за ней, начинает делать это с раннего утра и однажды бросается на нее с ножом. В последние три года она, уйдя от мужа, живет одна, избегает всяких встреч с людьми, питается чем придется. Чтобы рассеяться, холит удить рыбу, сидит на берегу до позднего вечера. В последний год более чем когда-либо занята мыслями о своем высоком происхождении и о том, что ее ограбили. Она рассказывает и своему домохозяину, что она дочь епископа и что ее ждет огромное наследство, но его хотят у нее похитить. Временами делается более агрессивна в поведенной и высказываниях, говорит, что о ней еще будут говорить как о Луизе Мишель. Она неколебимо верит в свои права и продолжает за них бороться. Вначале она хочет испробовать все легальные средства, но в случае неудачи решится на громкое дело. Она заставит правосудие заняться ею: выстрелит в Bri… из револьвера. Она посылает матери письмо на 12-ти страницах, в котором обвиняет ее в дурном обращении с ней и снова — в воровстве и фальсификации документов. То же она пишет и кюре деревни, в мэрию, в газету, прокурору Республики и т. д.. Наконец, в декабре 1887г покупает револьвер. 24 декабря идет к отцу, требуя от него объяснений, поджидает его в 6 часов утра на улице. Отец ожесточается и говорит, что найдет на нее управу. Она идет с ним до мастерской и здесь перед рабочими напоминает ему «Амьенское дело» и обвиняет в том, что он отправил на гильотину невинного человека. Потом уходит, но вечером подкарауливает его у дверей мастерской и стреляет в него из револьвера: не чтобы убить его, но чтобы заставить правосудие произвести надлежащее расследование.

В больнице она уже более года и все это время пребывает в состоянии полного наружного душевного равновесия. Она, как и в первый день, твердо убеждена в обоснованности своих обвинений и правоте своего дела — ей нужны судьи и никто больше. Она нисколько не сожалеет о том, что сделала. Галлюцинаций и расстройств общего чувства у нее не выявляется.

Следующий случай — наследственного девианта, у которого довольно остро развивается состояние с бредом величия: он считает себя королем Голландии и все свои трудности связывает с преследованием его со стороны тех, кто заинтересован в его исчезновении с политической арены. Его бред длится уже 5 лет, он отличается большой связностью и систематичностью. Задержан он был при довольно курьезных обстоятельствах: он занял у одного из своих молодых сограждан 100 франков и дал расписку, которую подписал: «Принц Оранский», его кредитор недолго оставался под гипнозом громкого титула. У этого больного имеются уже отмеченные нами выше особенности бреда: связная, систематизированная фабула, не претерпевшая однако никаких изменений в течение всего времени существования.

Наблюдение XXVIII К… 42-х лет поступил в приемное отделение 24 марта 1888г — переподом из тюрьмы после постановления суда о прекращении дела, возбужденного по обвинению в мошенничестве, какого, нам уже известно. К… — бакалейщик из Лейдена. Он вспоминает, что в детстве его часто водили в королевский дворец, где он видел королеву. Он учился до 18-ти лет и получил, по его словам, хорошее образование: знает немецкий, английский, немного говорит по-французски. В детстве перенес брюшной тиф. В 18 лет поступил в одну из высших военных школ и дважды сдавал офицерский экзамен, но не прошел его — ему посоветовали тогда заняться коммерцией. Будучи слушателем военной школы, он несколько раз обменивался рукопожатиями с наследным принцем. Начав предпринимательскую деятельность, он освоил производство стеарина и несколько лет спустя открыл собственное дело. В 27 лет женился — жена принесла ему 40 тысяч флоринов приданого. До 1883г в его жизни не происходило ничего примечательного. За эти годы умер старший сын короля, позже скончался другой его сын и трон Голландии остался без преемника. Именно в это время у больного появились необычные мысли относительно его происхождения и обстоятельств рождения. Он решил, что является сыном короля, и под этим углом зрения пересмотрел всю прежнюю жизнь, подверг ее ретроспективному переосмыслению обнаружил множество мелких фактов, свидетельствующих в пользу его предположения и дополняющих общую картину: его представления королеве, когда он был еще ребенком, обмен рукопожатиями с наследным принцем, подарки от него в офицерской школе. С этого же времени его будто бы все начали бояться и преследовать.

В 1883г, когда он пел в церкви, к нему внезапно подошли и сказали, что его сын тяжело болен — он поспешил домой, но застал сына уже мертвым. Убежденный в том, что сына отравили, он настаивает на экспертизе трупа и подает жалобу в суд, хотя врач говорит ему, что сын умер естественной смертью. Он и теперь уверен, что гувернантку сына осудили тогда на 10 лет за убийство, ему же этого не сказали, чтобы вконец его не расстраивать. После этого он начинает жить на широкую ногу, покупает большой загородный дом, предпринимает другие непомерные расходы. В семье считают, что он выиграл в лотерее, но дело вскорости кончается полным банкротством. Загородный дом идет с молотка, жена и дети покидают его, он остается один в обществе двух стражей порядка: для него еще одно доказательство того, как все его страшатся. Ночью он слышал лай собак — хорошо, говорит он, что он не пошел взглянуть, что там было: если б пошел, его б застрелили, он это вовремя почувствовал: там был сын бургомистра, пришедший, чтоб его уничтожить. В другой раз он принял слабительное и почувствовал сильные колики — ему стало ясно, что была предпринята попытка его отравления.

Всюду где бы он ни был, из разговора окружающих следовало, что он связан с некой тайной; понемногу везде: в кафе, на улицах Гааги — стало слышаться: «Вот он». Он добился приема у государственного министра — для него лишнее подтверждение его значительности: простого гражданина бы не приняли. Он обращается и к королю с ходатайством об аудиенции — его уговаривают отправиться на время в Париж: пока его дела не придут в порядок. Он уезжает во Францию и здесь каждый месяц получает от голландского посольства 100 франков — новое, по его мнению, доказательство того, что его намеренно держат вдали от Родины. Он следит за газетами и в курсе всех дел своей страны: знает, например, что в случае отсутствия наследника престола герцогство Люксембургское отойдет герцогу Нассаускому и через него — Германии. Именно этот герцог и заинтересован в том, чтобы он исчез с политического горизонта. Но умри завтра голландский король, он и двух дней не пробудет во Франции: откроются секретные бумаги, его признают королем и призовут править страной. У него лично будут миллионы, которые католические семьи давно уже скопили в ожидании короля-католика. Ему, впрочем, не нужны лишние почести, он просто хочет вернуться и увидеть свою семью. Пока же его туда не пускают, не хотят даже перевести в голландскую больницу: боятся, что он раскроет свои карты.

В следующем наблюдении мы имеем дело с больным с систематизированным ипохондрическим бредом, имеющим двадцатилетнюю давность. Ипохондрические идеи здесь также остаются неизменны — они лишь время от времени расцвечиваются иными бредовыми вспышками: депрессивными или, напротив, маниакальными, с идеями величия; основной же бред выглядит совершенно иначе, чем при хроническом бреде.

Набл. XXIX. L… Огюст поступил в больницу 27 июня 1881г.

По словам жены больного, он обеспокоен состоянием своего здоровья начиная с 1868г: за это время перебывал у многих докторов, пробовал разные виды лечения, но страхи его с тех пор только усилились. L… всегда был психически неустойчив — эта черта сквозит и теперь в особенностях его состояния. Он считает, что страдает воспалением костей и растворением костной извести — мысли эти в течение 7 лет остаются у него без какого-либо движения. В этом свете он истолковывает все свои болезненные ощущения: «Мое небо треснуло, то что я ем, попадает в челюсть, мой позвоночник сломан посредине и на уровне плеч, мой рот расколот, мозг словно погружается в него, какой-то шар опускается 8 живот, а на груди открылась язва» (речь идет о фурункуле), «шея у меня трещит — это ломается кость, губы рассечены, правая щека тоже, глаза соединяются с яичками, от спины все отделяется и падает вниз одним куском мяса. Глаз тоже сзади расщепляется, из него выходит большой нерв, идет вниз до полового члена и в тазу раздваивается». У него нет больше первого шейного позвонка, ягодица разбита, кости отделяются одна от другой. В действительности же у него имеется язвочка на твердом небе и большие отложения зубного камня. Когда ему удаляют их, он уверен, что перенес большую операцию, что у него теперь нет верхней челюсти справа и т. д. и т. п.; ходит он обычно сгорбившись, что соответствует его самоощущению. Периодически его тревога усиливается и к ипохондрическим переживаниям присоединяются собственно депрессивные.

Жизнь, которую он ведет, ничего хорошего из себя не представляет, его хватит ненадолго, завтра уже его не будет. Он с этим давно свыкся, сама смерть его будет такой же печальной, как и жизнь: друзья от него отвернулись, он умрет презираемый всеми, никто не придет на его похороны. Между тем он никогда никому не делал зла — его же все предали. Он, правда, не вернул кое-каких долгов, но если он и брал взаймы, то из одних добрых побуждений, его можно упрекнуть лишь в чрезмерной доброте к людям. «Видите же, все у меня лопается, из меня течет, опять треснула кость, все внутри сломано». Он показывает руки, десны, вбирает голову в плечи, принимает, если так можно выразиться, анкилозированную позу, вид его самый мрачный, взгляд застывший, угасший. Потом вдруг эта пантомима покорности, безнадежности и боли внезапно слетает с него, он распрямляется, оставляет жалобный тон, переходит на иной, решительный, внятно произносит: «Это ужасно, господа, что про меня только не рассказывают. Говорят, что я онанирую, что я насильник, это ложь. У меня никогда не было отношений с моими учениками, я никого в жизни не соблазнил, то что я имел с женщинами, было с их согласия. Хорошо, я могу в этом признаться, я и в самом деле иногда касался себя, но это было очень редко и мне было тогда всего восемнадцать. Я очень берегу себя в этом отношении — уже 15 лет как я не дотрагиваюсь до своих органов. Даже чтоб помочиться и то — я только расстегиваю штаны и, пока делаю это, держу руки на бедрах. Впрочем, все это мне уже безразлично — что меня действительно убивает, это что меня хотят судить и расстрелять за дезертирство. А я и не знал совсем, что числюсь в дезертирах. Меня приговорили к смерти за то, что я обесчестил жену капитана: я был дезертир и не мог поэтому жениться на капитанской вдове — мой брак признан недействительным, меня отлучили от Церкви, Церковь меня отвергла. Пусть так, пусть моя смерть будет жалкой — Императрица хочет, чтоб меня расстреляли, я слышу об этом отовсюду, об этом говорят в вашей лечебнице. Осторожней с ними, месье, в этом месте очень много злых людей.» Бывает и так, что он говорит в таком же тоне о своих немыслимых страданиях, но достаточно, чтоб что-то его отвлекло- чтение, разговор по соседству, чей-то оклик — как он преображается, начинает выглядеть иначе, лицо его освещается новым интересом, он все бросает и идет куда позвали. Как-то он согласился давать детям уроки танцев и, выполняя новые обязанности, совсем, кажется, забыл свои недавние переживания.

Зимой у этого больного случился довольно тяжелый бронхит. Его практически невозможно было выслушать через стетоскоп: он кричал на крик, чтобы показать, какие у него хорошие легкие, тут же демонстрировал ямку, свидетельствующую об отсутствии у него одного из шейных позвонков и т. д.. Вот, по его мнению, 12 причин его болезни: «пять приступов апоплексии — когда кровь бросается в голову, неоднократные попытки отравления: стаканом белладонны, двадцатью граммами мышьяка и двумя граммами опия; избыток пота, психические причины, торговые и семейные неприятности».

В последнее время у него наблюдаются обострения с идеями величия. Статьи в газете, любого другого чтения ему достаточно, чтоб он принялся за сочинение проектов реформ: в финансах, экономике, политике и религии. Когда он пишет или обсуждает что-нибудь, то далеко отклоняется от отправной точки (верной или вздорной) и выводит бесконечные «логические» следствия; мысли свои он выражает цветистыми, напыщенными фразами, считая их, разумеется, истиной в последней инстанции. Папка с историей его болезни содержит огромное количество проектов, которые он рассылает отдельным министрам, в правительство, директору больницы и т. д.. Но его первоначальная мысль о костоеде остается неколебима, аргументы против нее лишены для него всякой убедительности. Каждый вечер он прощается с соседями: эта ночь будет для него последней.

До сих пор мы наблюдали у наследственных девиантов лишь спонтанное, не обусловленное внешними причинами, возникновение бреда. Больной, которого мы теперь покажем, являет собой пример того, как болезненное наследственное предрасположение психики пришло в движение под влиянием нездорового образа жизни: злоупотребление алкоголем вызывает у этого больного приступ алкогольного психоза, после которого возникает систематизированный бред преследования, сохраняющийся уже три месяца. Вначале картина психоза выглядела очень богатой, с множественными галлюцинациями зрения, слуха: он видел вокруг себя активно действующих лиц, сцены сражения, окровавленные жертвы и сохранил обо всем этом лишь самое смутное воспоминание, но в последующем бред систематизируется и сопровождается одними слуховыми галлюцинациями и обманами общего чувства: речь идет о бреде преследования и отравления.

Набл. XXX. L…, камердинер 47 лет. Бабка по матери, умершая в 80 лет, перенесла в течение жизни несколько судорожных припадков. Дядья по матери были пьяницами. Отец тоже пил, умер от водянки. У брата отца были эпилептические приступы.

Сам больной припадками в детстве не страдал, до 11 лет посещал школу, умеет читать и писать. Очень впечатлительный, обидчивый, он мог придти в неистовство по незначительному поводу. Был последовательно выездным лакеем, солдатом, камердинером. Два года проработал в клубе, где имел право пить во время работы: поскольку вина там было в избытке, а заработки — высокие, он быстро пристрастился к большим дозам алкоголя: мог, по его словам, пить с утра До ночи и сильно растолстел, пока здесь работал. Оставив это место, он устроился камердинером. В это время он познакомился в винной лавке с неким С…, которому дал взаймы денег: тот будто бы неоднократно судился за кражи и мошенничество и принадлежал к «черной банде», завладевшей сорока питейными заведениями, не заплатив ни за одно из них. За 15 дней до поступления в больницу у больного начались зрительные обманы самого неприятного свойства: он не спал, перед глазами его тянулись черные нити, он видел пожар, вооруженных людей на балконе, грозивших его убить. Галлюцинации продолжались несколько дней, затем он стал спокойнее и начал уже выздоравливать от алкогольного делирия, когда ему показалось вдруг, что в их доме убита женщина. Он вспомнил, что С…, «бандит худшей марки», расспрашивал его незадолго до этого, не водятся ли у этой дамы деньги, и что он входил в дом за час до ее прихода. Он вообразил далее, что его любовница повсюду рассказала о случившемся и на него все глядят теперь странным образом. Перешептывания здесь и там убедили его в том, что его обвиняют в совершении этого преступления — он клянется «всеми святыми», что «всегда был честен, никому не делал зла, что он, наконец, слишком большой трус для такого дела». Он думает, что кто-то воспользовался его отсутствием, чтобы «повесить» на него убийство, совершенное С…, что его с этой целью усыпили вином и медикаментами, которые совершенно затемнили ему голову. Он слышит голоса, говорящие ему: «Совершено преступление», и без конца задает себе один и тот же вопрос: «Что, могут решить, что это я сделал?» — эта фраза неотступно за ним следует. Он отдает себе отчет в том, что слышащиеся ему голоса отличаются от голосов обычных людей: они «идут будто из сна». Ему говорят: «Твоего хозяина убили, чтоб потом ограбить». Он убежден в том, что все принимают его за убийцу, и видит, как все с любопытством его разглядывают: ему готовится примерное наказание. Он не осмеливается обратиться в больнице к фельдшеру и находящимся здесь больным: он узнал в них людей со старого места работы. Однажды он прочел в газете статью о кремации и с тех пор более всего на свете боится сожжения. Его предупредили, что его «бросят в печь и кремируют», одна женщина сказала: «Это все-таки несчастный человек, его должны кремировать, это навечно». Именно кремация обречет его на вечные муки. Он хочет приблизить конец своих терзаний и ускорить смерть, колотится головой о стену и о края кровати, бьет себя утюгом, оставленным в его палате. Поскольку все равно придется умереть, лучше самому убить себя и сделать это незамедлительно. Его помещают в наблюдательную палату — ему кажется, что его хотят здесь отравить, он отказывается от пищи, находит в ней резкий привкус; тот, кто принес ее, своим видом будто хотел сказать: «А, он понял, что ему подсыпали яду, потому что он сам убийца. Все, пришел его последний день, смертный час его будет похуже всякой казни». Он считает, что все происходит не в Париже, а в другом городе, и узнает тамошние сады в окрестностях больницы Идеи преследования со временем лишь возрастают в силе. «Вы меня вызвали в кабинет, говорит он, специально для того, чтобы люди услышали, что я скажу». Больные отказываются от общения с тем, кого считают убийцей, газеты пишут о его преступлении, называют его «свиньей». Он по-прежнему считает, что в пищу ему подсыпают яд, отчего он испытывает «боли во внутренностях, покалывания и дрожь в теле». «Я вижу, что все кончено, безутешно говорит он, меня скоро не будет».

«ч. Истории разных больных, с которыми мы только что ознакомились, наглядно демонстрируют фундаментальные различия, отделяющие хронический бред от бреда наследственных девиантов — как бы ни варьировали в пределах своей группы описанные выше случаи. Имеет ли место развившиеся еще в детстве бредовые идеи величия, которые предопределяют характерное для девиантов-преследователей бредовое поведение (Набл, XXVII), или бред преследования, который вырастает из алкогольного делирия (Набл. XXX), имеем ли мы дело с неизменными в течение всей жизни бредовыми построениями или же со вспышками полиморфного, текучего бреда — во всех случаях задолго до развития бреда наблюдались то более, то менее очевидные проявления преморбидной патологии, исходно связанной с отягощенной наследственностью, с болезненным складом психики. Мы ни разу не встретились здесь с закономерностями течения, сходными с теми, что неизменно и единообразно присутствуют при хроническом бреде: с последовательностью четырех периодов заболевания, со строго этапной его эволюцией.