В науке очень редко случается «окончательное решение вопроса» (в отличие от параноиков-политиканов). Даже двуспиральная модель ДНК сегодня самими авторами подвергается сомнениям, а продолжатели спирализуют ее до невероятности. И в ней нужно найти место для интегрированного в геном хозяина небольшого генома уже несвободного эндогенного вируса. Местоположение вируса в клетке пока можно представить лишь вероятностно. А морфолог привык видеть.

Два напутствия определили профессию автора: повседневный анализ смерти «величайшего из естественных зол», словами А. Шопенгауэра, жизнь которого не была примером красоты и гармонии психического здоровья (Ч. Ломброзо, С. — Петербург, 1892). Слова И. В. Давыдовского: — патологоанатом в принципе научный работник. Второе озвучено в июле 1951 г. учеником В. М. Бехтерева, виднейшим прозектором-психиатром, профессором П. Е. Снесаревым (после русско-японской войны стажировался в Мюнхене у Алоиса Альцхаймера; там он обнаружил специфическую патологию нейрофибриллей при пресенильной деменции и был отстранен от открытия шефом, обессмертившим этим плагиатом свое имя (со слов А. В. Снежневского). Павел Евгеньевич сказал молодому врачу: — Идите своим путем. Слова банальные, но были поняты лишь через десятилетия подражания и проверки наследства учителя.

В последние годы эксперты ВОЗ осчастливили нас статистически значимым термином — «непосредственная причина смерти». Более честные предки твердо знали, что в конце концов всегда останавливается сердце и наступает смерть. Теперь появилась клиническая и биологическая смерть. Успехи реаниматологии подарили нам и смерть мозга, которую встретили в штыки (особенно судмедэксперты). Все же перед патологоанатомом всегда стоит вопрос: что привело к остановке сердца, несмотря на порой героические усилия клиницистов? Этот вопрос особенно значим после вскрытия, где нет ни пневмонии, ни рака, ни инфаркта, ни инсульта. Зачастую именно так случается в психиатрии. Тогда выступает палочка выручалочка — токсикоз, причем очень часто без указания адреса (например, печеночный, почечный, но только не мозговой). Обычно считается, что мозг не может отравлять, но всегда является мишенью для соматического воздействия. Отец отечественной психиатрии С. С. Корсаков в своих лекциях говорил студентам о яде, т. е. вирусе, который должен быть раскрыт в ближайшем будущем. О токсических свойствах крови больных шизофренией показано на бесконечном числе биологических объектов от проростков гороха, до куриного эмбриона. Но все это осложнилось тем, что до 60-х годов XX века большинство больных шизофренией страдало смертельным туберкулезом. А после этого токсический фактор в крови больных шизофренией был повторно обнаружен.

Итак, наследием учителя осталась характеристика шизофренической энцефалопатии — токсико-аноксическая, смягченная преемниками — токсико-гипоксическая. Представляется, что можно избегнуть этого пояснения, поскольку гипоксия всегда сопровождает смерть, даже при острейшей, внезапной. Можно сказать короче — токсическая энцефалопатия, обычно хроническая, но изредка и острая при гипертоксической (смертельной) шизофрении, оторой будет посвящена особая глава. Проблема заключается в том — не является ли последняя энцефалитом?

Что было известно студенту-медику о вирусах. Д. И. Ивановский уехал в Крым на эпидемию табачной мозаики. Он пропустил сок листьев через фарфоровый фильтр. Фильтрат оказался заразным для неповрежденных листьев. Так был открыт фильтрующийся вирус. Потом нас учили о вирусных, заразных болезнях. И положение — вирусная инфекция — стало основополагающим. Но самое удивительное, что и студенты 90-х гг., выпускники медицинских институтов знают о вирусах ненамного больше. Зачем же тогда вышел учебник А. Г. Букринской (1986), если о нем не знают те, кому он предназначался?

Мой «дух научного беспокойства» (Н. Н. Бурденко, цит. по И. В. Давыдовскому, 1956) бился над природой шизофренической энцефалопатии. Казалось главным, что это не энцефалит. Более того, если встречался ревматический энцефалит или еще реже воспалительный процесс в мозге, неясного генеза, то шизофренная симптоматика подвергалась сомнению и снимался. Психиатры не возражали: а почему больной шизофренией не может болеть ревматизмом? А потому, что это истинное аутоиммунное заболевание (еще отчетливее это видно при СКВ) и столь характерная для шизофрении иммунодефицитарность, и ареактивность ткани мозга несопоставимы. Редчайшие острые, серозные энцефалиты у кондовых больных шизофренией озадачивали больше.

В сентябрьской книжке журнала им. С. С. Корсакова за 1954 г. были опубликованы материалы сессии посвященной 100-летию ученого чьим именем назван журнал. Главной сенсацией там были работы отца и сына Морозовых М. А. и В. М. В слепом опыте маститый ученый бактериолог, академик АМН Михаил Акимович в ликворе больных шизофренией обнаружил вирусоподобные частицы в темном поле зрения оптического микроскопа (фото на вклейке). Как рассказал мне его внук ученый понимал, что его не поймут современники. Мне пришлось наблюдать как это было встречено сотрудниками колониальной (земской) больницы под Тулой (д. Петелино). Без всяких указаний персонал, который всю жизнь жил и работал бок о бок с психическими больными, растивший там своих детей (порой даже няню бравший из больных), которые пополняли ряды персонала, — надели марлевые повязки, причем, и врачи. В частности и санитар морга, бывший Орловский колхозник. Я не надел маску не потому, что бравировал, а потому, что свято был привержен заветам моего профессора И. В. Давыдовского, высказанным на лекциях: — если бы рак был вирусным заболеванием, первыми заразились патологоанатомы и хирурги. Вот уровень знаний по вирусологии на 1946/47 учебный год в столичном мединституте (2-ой МГМИ). И Л. А. Зильбера тогда понять не смогли. История повторяется: прозелит патана-томии, гистолог средних лет задал мне вопрос: — А заразиться от трупа нельзя?

Но забыть данные этого открытия семьи Морозовых я тоже не мог и постоянно откладывал вирусологию на потом.

В 1995 г. попалась статья психиатра-эпидемиолога разработавшего вопрос о контагиозности шизофрении, как воздушно-капельной инфекции (Э. Ф. Казанец, 1991). Автор работал с жильцами одного подъезда, где проживал больной. Он получил, разумеется, подтверждение своим предположениям: количество больных устрашающе возрастало в… подъезде. Вот только жителей и их детей в загородной психбольнице он почему-то позабыл. Вне поля зрения автора остались и психиатры, у которых постоянное речевое общение с больными. Не придал он значения и патанатомам, стремящимся к вскрытию через 1—2 часа после смерти.

С 1960 года я много лет работал с медицинской переводчицей из ГНЦМБ. 40 лет (кроме 8 лет ГУЛАГа) работала она помогая остепеняться будущим академикам. Она владела 6-ю европейскими языками. В отличие от ее сотоварищей она не изгоняла из памяти то, что прочитывала (да и мудрено было забыть, когда она 13 раз прочла отца современной психиатрии Э. Крепелина). Это была хорошо

известная у читателей медицинской библиотеки Сильвия Валентиновна (Соломоновна) Турицына (Перельман). Она знала о медицине больше любого «узкого» специалиста. Как-то она сказала мне: — А Вам надо заняться вирусологией, именно Вам. Сказано это было с глубокой убежденностью и скепсис — «вирус-инфекция» был поколеблен, а потом и побежден. На исходе 8-го десятка С. В. Турицына подарила мне ее любимый журнал «Природа» со статьей В. И. Агола об эндогенных вирусах. А потом и книги В. А. Зуева о медленных инфекциях, которые открыли новые горизонты вирусологии. В мировой литературе по интересующему вопросу преобладали иммунологические работы.

Самообразование зацепилось, конечно, за вирусные включения, о которых всякий нейроморфолог знает не понаслышке. Вот основа, на которой возникло желание поискать вирусные включения при смертельной шизофрении ультраструктурно. Забегая вперед скажу, что отыскались они с большим трудом (ниже). Если тебе не удалась мысль, — тебе не удалось ничего (М. К. Мамардашвили, 1991). Он же — мысль вырастает из удивления. Мое удивление основывается на удивительном разнообразии строения оболочек вирионов. Особенно «антенн» аденовирусов. А теперь и «атомным» строением оболочки вируса гвоздики, полученного в трех лабораториях Англии, Германии и нашего Института кристаллографии (Б. К. Вайнштейн и др., 1993).

Мое (победное) поколение студентов-медиков, к счастью, еще успело получить основы классической генетики (генная прививка) у профессора Л. Я. Бляхера. Он значительную часть курса общей биологии посвятил генетике, как и в стабильном учебнике, который вскоре был запрещен. А на семинарских занятиях мы еще решали задачи наследуемости цвета глаз и волос и т. п. о доминантности и рецессивности. Это был 1945/46 учебный год. Вскоре нагрянула лысенковщина и хромосома стала первым врагом народа победителя, державы культа личности социализма, самого диамата, а нуклеиновые кислоты уже не энгельсовский белок. Генетика стала порывом всех основ. Сами же генетики стали в лучшем случае обитателями психушек. С одним таким я прогуливался в вековом барском липовом парке и слушал лекции доцента МГУ. Но как только речь заходила о ТДЛ, он терял самообладание, обрушивая на корифея-мичуринца всю мощь своего интеллекта и знаний. Его пропустили в Москву, но у него осталось сомнение — не болен ли он душевно, что заставило его, как говорят в Туле «поджениться» на медсестре, правда непотребной, но преданной своей роли «психдиспансера».

На старших курсах будущие «врачи-убийцы» уже боялись сказать, что заболевание наследуется (академик невропатолог А. М. Гринштейн). В историях болезни навечно утвердилась формула «наследственно не отягощена». Должен с прискорбием констатировать, что когда в 60-е годы генетику «обратно» разрешили, то стало невозможным слушать тех, кто еще вчера нес обратное. Много сделала «Двойная спираль», но слушать «философов»-пустобрехов о роли ДНК было невыносимо. Фактом стало, что даже явные достижения клинической генетики в психиатрии долго воспринимались как дань моде, а не как основополагающие принципы медицинской теории. Так уж получилось, что молекулярной генетикой пришлось заняться в последнюю очередь, уже после молекулярной вирусологии. Оказалось, что это было объективно логично. Несмотря на растерянность перед элитой генетиков пришлось установить, что некоторые из них к вирусологии относятся презрительно, как, впрочем и ко всей медицине, свысока. Что же касается патологической анатомии, то они позволяют себе иметь представления на уровне студенческих, особенно университетского курса. Не намного ушел и биофак медицинского института. Генетикам это сходит с рук, а от нас требуется знание молекулярной биологии «на ты» (нобелевская лекция П. Берга, 1981). Этого достигнуть не удалось. Только с подачи Л. А. Зильбера пришлось понять, что вирусогенетическое заболевание это не только и не столько рак, а важный принцип.

Уже упоминалось отношение И. В. Давыдовского к вирусной природе рака (1947). А вот как провидчески он писал в 1969 г. «Наследственные заболевания в далеком прошлом имели какой-то внешний фактор, создавший то или иное предрасположение, в дальнейшем закрепившийся в потомстве» (Общая патология, с.22). За эту фразу ему можно простить антизильбирианский выпад на студенческой лекции.

Совсем недавно, увидев мегакариоциты в гигантской селезенке при болезни Верльгофа, тут же вспомнилось указание Сальвадора Давидовича Лурия, что образование гигантских, многоядерных клеток как раз характерно для вирусной цитопатологии. Это высказывание нобелевского лауреата. И в селезенке это редкость, а уж в мозге и вовсе раритет. Например, у участка некроза при герпетическом энцефалите встретилась такая многоядерная клетка неясного происхождения. Приводим панораму многоядерных нейронов в подкорковой области мозга у олигофренов, которые были обнаружены доктором П. Б. Казаковой, представителем школы П. Е. Снесарева (см. монтаж).

В трудах И. В. Давыдовского нацело отсутствует понятие мутация, основополагающая для генетики. В стабильных учебниках оно лишь «мигрирует»: то появляется, то исчезает. Вспоминают о мутации тогда, когда речь идет об уродствах развития. Но и с энциклопедией мутабильности Ш. Ауэрбах (1978) знакомятся лишь единицы, и то не генетики (формуляр библиотеки НЦПЗ). Вот яркий пример теоретической разобщенности в медицине. Недаром И. В. Давыдовский часто сетовал об упразднении в СССР университетского образования для медиков, замененное на «кузницу кадров» узких специалистов практиков, лекарей, а не докторов медицины, как А. П. Чехов, или епископ Лука, В. Ф. Войно-Ясинецкий.

В 1968 г. Ж. А. Медведев констатировал, что максимальное число генов самых сложных вирусов не превышает 100, и это при таком многообразии фенотипов. Причем, главным являются не одежды вирионов, а взаимоотношения вируса и генома хозяина в той клеточной крепости, которая служит обиталищем вирусного генома в заточении ядра, а не на свободе клетки.

Здесь изложена скорбная история созревания врача после открытия М. А. Морозова, занявшее более 30 лет самообразования. Надеюсь это небесполезно для читателей. Прежде чем перейти к традиционному изложению «истории вопроса», необходимо привести пессимистическую ремарку F. Fennor (1979): пока еще наши суждения таковы, в которые нам хотелось бы верить, но которые мы не можем доказать. Свое отношение к вере в науке автор выразил в эпиграфах и тексте книги.